Руки его были засунуты в карманы «болоньи». В левом кармане было пусто, а в правом лежали два металлических рубля, и он машинально поигрывал, позвякивал ими, грел в пальцах. Он поравнялся с гастрономом и зашел купить сигарет, но когда увидел в стеклянном конусе в штучном отделе светлое сухое вино – понял, что ему сейчас необходимо. Там же продавали крепленую «бормотуху», и на нее, видать, нацелился тип в потертом клетчатом пальто, который крутился тут же и искал, с кем бы «сдвоить». Безошибочным чутьем угадал, что паренек хочет выпить и что у него мало денег, прянул к нему и начал подмигивать, но Заблоцкий повернулся спиной, кинул свой рубль в мокрую монетницу и постучал ногтем по конусу. Продавщица налила ему двести граммов, он залпом выпил, вино было легкое и кисленькое, он попросил повторить и подставил стакан под конус.
Вторую порцию он пил не спеша и распробовал, что винишко далеко не марочное и даже не ординарное, отдает бочкой и уксусом, но все равно это лучше, чем «бормотуха». Продавщица сдала ему два медяка, надо было купить еще сигарет; он достал второй рубль, и уж коль менять…
– Пачку «Солнца» и еще стаканчик.
Тем и приятно это светлое сухое винцо, что хмелит быстро и легко и так же легко отпускает, и чтобы держать градус, надо повторять и повторять. Сейчас бы с хорошим человеком совершить рейд: начать с шашлычной на набережной, потом, двигаясь к проспекту, отметиться в сосисочной, в «Соки-воды», в двух-трех гастрономах, а затем вверх по проспекту – вплоть до закусочной у Горного института, где бутерброды с копченой колбасой, нарезанная ломтиками буженина, зельц с хреном и холодный ростбиф с гарниром из маринованной свеклы…
Но нет, рейд по «сухарю» – это для осени, для неяркой тихой погоды – пройтись по парку, пошуршать палой листвой, постоять у воды… А в такую мряку, как сейчас, – лучше всего приличный кабак. Именно в такое вот время, когда они только открываются после перерыва, в полупустом еще зале, за чистой скатертью… выбрать столик поукромнее, продумать и обсудить заказ, продиктовать его официантке и, пока она принесет холодную закусь, закурить хорошую сигарету и расслабиться. И не надо торопиться. Подразнить аппетит рюмкой-другой охлажденной «посольской» под селедку или грибочки, подзадорить его салатиком, подхлестнуть заливным и – не закуривая, ни в коем случае не закуривая, – поглядывать в сторону кухни, когда же наконец на растопыренной официантской пятерне выплывет поднос, заставленный металлическими судками и судочками… с чем там? Отбивная? Лангет? Цыпленок-табака? А, все равно, неси скорей…
Заблоцкий поглотал слюну, поднялся с мокрой скамейки на бульваре, швырнул окурок в мокрую жухлую траву.
Было немногим более семи часов, но стемнело окончательно. По обеим сторонам проспекта одна за другой светились широкие витрины магазинов, рекламы кинотеатров, названия гостиниц, ресторанов, кафе и прочих заведений и предприятий, столь посещаемых в это время, и было особенно заметно, как много в городе людей. Оттого, что стояла скверная погода, люди были особенно торопливы, сновали взад-вперед резкими темными силуэтами на фоне освещенных витрин, за которыми тоже угадывалась толчея, но на порядок ниже и даже очереди на троллейбусных остановках колебались и подрагивали от нетерпения.
Тесно было и на проезжей части, но без той сутолоки что на тротуарах: машины двигались целеустремленно, как стадо в ущелье, все в одном направлении, проблескивая мокрыми уплощенными спинами. По другую сторону бульвара катил встречный поток, такой же плотный и целенаправленный, и только огоньки переливались и перемещались разные: справа – рубиновые; слева – желтовато-белые, подфарников. Сейчас было особенно заметно, как увеличилось в городе число легковых автомобилей.
Заблоцкий, гонимый голодом, торопливо шел по бульвару, отделенному от проезжей части двумя рядами невысоких, стриженных под шар, теперь голых деревьев. Торопился он в вареничную, однако не ради вареников, а ради пирожков с повидлом – единственного доступного ему сейчас блюда. Днем эти пирожки продавали на углу лотошницы, вечером их можно было получить только в вареничной, так сказать, по месту изготовления. Но Заблоцкий был невезучим и поэтому убеждал себя, что пирожков, по всей вероятности, уже нет, как нет дешевых вареников с картошкой или капустой, и придется довольствоваться чашкой бульона и «много хлеба».
Хмель от трех стаканов кисленького винца проходил, голод – усиливался.
И все же ему повезло – пирожки с повидлом были. Затвердевшие, утренние, но это уже не столь важно. Он положил на тарелку пять штук, а потом еще два – на завтрак, поставил два стакана чая и пошел с подносом в дальний угол. И пока шел, расталкивая ногами выдвинутые из-за столиков тонконогие стулья, уловил из кухни мимолетный запах жареной гречки и тотчас увидел внутренним зрением: …над костром, на толстой обгорелой палке висит дочерна закопченное эмалированное ведро, а в нем пузырится, попыхивает каша, щедро заправленная говяжьей тушенкой, в жирной жижице по краю ведра плавают комары и уголек, стрельнувший из костра…
Из вареничной он вышел не сытый, но с полным желудком. Еще не зная, куда себя деть на целый вечер, свернул с проспекта к трамвайной остановке. Раньше для него проблемы свободного времени не существовало, возможность полежать час-другой с книгой или газетой казалась недосягаемой мечтой; теперь можно целыми вечерами читать или просто спать – никто слова не скажет, но читать не было настроения, а спать… Он пробовал ложиться в девять-десять вечера, но в этом случае неизменно просыпался между тремя и половиной четвертого, маялся горькими мыслями, сон приходил часам к семи – как раз тогда, когда пора было вставать на работу.
Жил Заблоцкий в домишке на склоне оврага, у одинокой старухи. Овраг подходил едва ли не к центру города и официально именовался «Красноповстанческой балкой», однако повстанцы и их дети давно перебрались в многоэтажные благоустроенные дома, и овраг населял различный бесквартирный люд, а также перекупщики, спекулянты и мелкое жулье. В будущем предполагалось этот овраг засыпать, а пока что домишки ютились тут чуть ли не друг на друге, как горские сакли, крошечные дворики уступами спускались на самое дно, а там в зарослях плакучей ивы тек по глинистому ложу мутный желтый ручей.
Ночами здесь копился туман и заполнял овраг до краев. Город жил своей жизнью, город не касался оврага и сквозь лай собак и петушиное пенье напоминал о себе лишь отдаленным скрежетом трамвая.
Этим трамваем Заблоцкий и должен был ехать домой. Под подушкой у него лежал «Бюллетень американского геологического общества» со статьей по металлогении гранитов, где для него было много интересного. Было… Статья представляла теперь чисто абстрактный интерес, но не оставляло искушение прочесть ее до конца: автор касался той же проблемы, что и он, Заблоцкий, и даже приводил сравнительные характеристики чарнокитов штата Невада и УКЩ (Украинский кристаллический щит). Кроме того, английские тексты (других иностранных языков Заблоцкий не знал) обычно поглощали все внимание: англо-русского геологического словаря он не имел, о значении отдельных терминов приходилось догадываться по смыслу, а вдобавок не упустить нити. Короче, места для воспоминаний и угрызений не оставалось. Именно поэтому чтение английских и американских геологических журналов было сильнодействующим успокаивающим средством.
Однако сегодняшний вечер ему предстояло провести иначе.
Заблоцкий проходил мимо огромного окна-витрины дамской парикмахерской, ярко освещенного, открывающего для всеобщего обозрения все таинства создания причесок – от мытья волос, накручивания мокрых прядок на бигуди и сидения в одинаковых позах под одинаковыми колпаками-сушуарами, расположенными в ряд и похожими на шлемы космонавтов, до завершающих процедуру начесов, укладок и прочего. Охватив мимолетным взглядом эти стадии, Заблоцкий подумал, что если развить творческую мысль тех, кто проектировал этот храм красоты, то надо и в банях делать такие витрины.
