Одевшись, Князев подошел к Афонину, за кончик шнурка подержал перед его лицом печатку, разжал пальцы. Печатка мягко стукнулась о бумаги на столе.

Заседание разведкома длилось недолго. Арсентьев говорил напористо, гневно и потому убедительно. Закончил словами:

– На примере Андрея Александровича мы научим и других камеральщиков бережно относиться к закрытым материалам.

Спросили:

– На какой срок вы его в техники переводите?

– Пока не приучится к дисциплине и порядку, – ответил Арсентьев.

Активно возражать пытался только и. о. главного геолога Нургис, но он был слишком мягкотел, чтобы всерьез противостоять натиску начальника экспедиции. Николай Васильевич на него прикрикнул, и Нургис обиделся, замолчал.

Приказ утвердили и разошлись, избегая глядеть друг на друга.

Недобрые вести разносятся быстро. Спустя полчаса уже вся контора знала о пропаже и о приказе. Не верили, не хотели верить, шли за подтверждениями в князевскую камералку, а там – будто покойник в доме. Хозяева устали повторять одно и то же.

С работы расходились притихшие, подавленные, и многие рылись в памяти, припоминая собственные грешки. Возмущаться начали дома или в узком кругу.

Сонюшкин сидел на кровати и вспоминал: – Йето… йето… таежные законы. Древняя заповедь: не твое – не тронь. Правило это освящено поколениями. Не тронь чужой добычи, чужого имущества. Недаром в старых поселениях и замков на дверях не было. Случалось, что кто-нибудь из пришлых начинал пакостить – сети у соседей проверять, капканы. Кара здесь одна – смерть. По закону тайги. И справедливо. И сейчас еще этот закон в силе. Вон недавно случай был: тунеядец моторку угнал, ушел в верховья, а через неделю выловили его вместе с лодкой, лежит на дне, в голове дырка. Кто, что – темный лес. Тайга все покроет… Я что хочу сказать: человек человека остерегаться не должен, если оба честные. А тут что получается, в данном случае. Я хочу людям верить, а мне не дают. Теперь, выходит, и письменные столы запирать будем?

Здесь Сонюшкин прервал свой монолог и посмотрел на Фишмана, и тот засмущался… Когда два года назад Фишман получил в камералке рабочее место, то первое, что он, аккуратист, сделал – застелил стол миллиметровкой, подобрал ключи к ящикам и стал их запирать. С неделю так длилось. А потом Сонюшкин остался после работы, откнопил миллиметровку, гвоздем-двухсоткой насквозь прошил средний ящик, которым Фишман чаще всего пользовался, шляпку утопил, конец загнул и тоже утопил, а миллиметровку – на место, как было. Утром Фишман пришел, уселся, достал ключик. Дерг, дерг, не открывается. Долго он голову ломал, пока не догадался, еще дольше – гвоздь вытаскивал. С тех пор бросил свой стол запирать…

– Кража – это всегда подлость, – продолжал Сонюшкин, – а то, что у нас случилось, – самая подлая подлость…

– Ладно, Юра, – перебил его Высотин, – хватит митинговать. Прежде всего мы здесь виноваты. Подумаем, как помочь Александровичу. Он, наверно, этот приказ будет в управлении обжаловать, а мы давайте параллельно действовать. Может, в газету напишем?

В «Известия», например, Пантелеймону Корягину? А, Игорь?

– Они больше бытовыми вопросами занимаются, – сказал Фишман. – В «Правду» бы написать…

– Как-то не чувствую за собой права в центральную партийную газету обращаться.

– Ты же не за себя хлопочешь – за члена партии.

– Все равно, боязно как-то. Высшая инстанция, орган ЦК.

– Йето… йето… Бросьте вы воздух колебать! – Сонюшкин озлился и шпарил без запинки. – Никто тут н-не поможет – ни министерство, ни газета. Я маленько больше вас с секретным делопроизводством знаком. Есть такая комиссия по сохранению гостайны, туда и надо обращаться. Но дяденьки там строгие, буквоеды великие, не навредить бы хуже…

– По-моему, надо стучаться во все двери! – сказал Высотин. – Где-нибудь да отзовутся.

– Йето… йето… Я тебе еще разочек повторяю, не в их акк-компетенции. Слушай меня.

– Может, с Аверьяном посоветоваться? А, Игорь?

– Так он тебе все и выложит. Одна лавочка.

– Йето… Снимки надо искать, – решительно сказал Сонюшкин. – Или того, кто их стащил. Йясно? И писать. В ап… а-партком.

Афонин, идя домой, дал кругаля. Он то спешил, то замедлял шаг, лицо его менялось, походка делалась танцующей, и он никак не мог совладать одновременно и с ногами, и с лицом. Возле своего порога он сделал озабоченное выражение.

Таня лежала в постели, температурила. Ей нравилось изредка прихворнуть, и чтоб о ней заботились.

– Почему так поздно? – спросила она слабым голосом.

– На то были причины, – со значимостью сказал Афонин. Он, не раздеваясь, присел на краешек кровати, коснулся ладонью жениного лба. – Как температура? Врач был? А я тебе лимон достал.

Таня кончиками пальцев напустила на лицо волосы.

– Не хочу лимона. Ничего не хочу. Хочу домой. Там я маленькая, там меня все любят…

Домой Таня хотела редко, во всяком случае, редко об этом говорила, и только тогда, когда намеревалась дать мужу понять, что она – вольная пташка, в любой момент может сняться и полететь к мамочке. После такого намека Афонин всегда раскисал, из него можно было веревки вить. Но сегодня упоминание о доме не подействовало. Афонин ждал, что последует вопрос о причинах, его задержавших, а Таня решила все-таки донять его и умирающим голосом заговорила о том, что губит молодость в этой дыре с черствым, равнодушным человеком, и смотрела сквозь волосы одним глазом печально и укоризненно. Афонин нетерпеливо ерзал, пытался перебить ее.

– Танюрка, погоди, послушай… – Она ничего не хотела слушать, мотала головой по подушке, затыкала уши. Какие могут быть причины, если жена больна. Афонин потерял терпение и выпалил:

– Таня, меня назначили врио…

Таня сразу села, отвела волосы за уши:

– А Александрович?

Беспокойство в ее голосе кольнуло Афонина.

– Александрович жив, здоров, чего ты всполошилась?

– Так как же так?

– Так, – отвел глаза Афонин и рассказал ей все.

Таня следила за его лицом, за губами.

– Ты рад? – спросила она, когда Афонин умолк.

– Рад? Чего я рад? Я не рад, но все-таки…

– Все-таки рад… – Таня сползла обратно на подушку, долго глядела в потолок, а Афонин вертел в руках шапку, поглаживал мех, поглядывал на жену, и лицо его снова начало меняться – победное чувство боролось с житейской осмотрительностью и то уступало, то брало верх.

Продолжая глядеть в потолок, Таня спросила ровным голосом:

– Слушай, а не ты ли эти снимки прибрал?

– Дура несчастная! – закричал Афонин и швырнул шапку об пол. – Идиотка такая! Ты что себе позволяешь?!

Таня отвернулась к стене, потянула на голову одеяло…

И еще один семейный скандал разразился в тот вечep. Переверцев собрался идти к Князеву, а Томка его не пускала. Худая, с испитым лицом, изнервленная трехнедельной болезнью дочери, у которой «респираторное заболевание» перешло в самую настоящую пневмонию и лишь недавно перевалило кризис, Томка кричала, что не позволит ему, Сашке то есть, шляться в такое время по дружкам и пьянствовать! Да какое там пьянство, поговорить с человеком надо, бубнил Переверцев. Ты мне мозги не…, кричала Томка, вы без бутылки и разговаривать-то разучились, алкаши проклятые! Тщетно пытался Переверцев унять разгневанную супругу, объяснить, что и как. Слова его отскакивали от Томки. А потом она стала кричать, что нечего ему, Сашке, встревать не в свое дело, время такое, что надо быть тихим, а то и тебя Арсентьев сожрет и пуговиц не выплюнет, ишь, заступник нашелся!

Переверцев потерял терпение. Отведя рукой Томку, он шагнул в кухню и взялся за полушубок. Томка схватила дочь на руки и загородила спиной выход. Глаза ее кровью налились.

– Учти, – сказала она. – Попробуй только. Завтра же подам на алименты. Ты у меня попрыгаешь. Опозорю перед всеми.