На перевале дня время тянулось особенно медленно. Тихо было в конторе, сонно. Но Князеву эта тишина казалась многозначительной и тревожной. Будто не он один ждал неприятности, а все, и все затаились.

Он заставил себя вникнуть в тектоническую схему района. В голове начали крутиться, входить в зацепление нужные шестеренки, желтый туман начал понемногу рассеиваться, и тут-то Князев и не услышал стука каблуков секретарши, не отличил ее тяжелой солдатской походки, неожиданной при худосочном сложении. Громко и разрешающе, как реплика «Кушать подано!», грянуло:

– Андрей Александрович, к начальнику!

Князев одернул свитер и вышел, провожаемый сочувственными взглядами. Сразу же после его ухода Афонин забеспокоился, стал хлопать ладонями по бумагам, двигать ящиками и при этом бормотал: «Куда же я его дел?» Обшарив свой стол, он приблизился к столу Князева, робко потянул средний ящик, в раскрывшуюся щель увидел краешек своей объяснительной и тут же задвинул ящик. Успокоился.

Арсентьев давно не курил из-за болезни сердца, но бывали минуты, когда он жалел, что не курит. Так славно было бы иной раз расслабиться, чиркнуть зажигалкой и медленно, с наслаждением затянуться… Высшая справедливость существует, это надо признать, размышлял он. Кажется, от этого авантюриста удастся избавиться раньше, чем я предполагал. Тем лучше, случай сам поспешил мне навстречу.

Арсентьев звонком вызвал секретаршу.

– Князева ко мне.

Когда Князев предстал перед ним, он какое-то время смотрел ему в лицо, отмечая про себя: «Растерян, прохвост, бледен. Знает, чем это пахнет. Поделом ему, поделом». Не пригласив сесть, сказал:

– Ну что? Досамовольничали?

Размеренным, будто доклад читал, голосом напомнил Князеву все прегрешения и начал подводить итоги:

– Как видите, Андрей Александрович, вся история наших с вами служебных взаимоотношений – это почти непрерывный ряд ваших действий, направленных на то, чтобы либо подорвать мой авторитет, либо каким-то образом досадить мне. В последовательности вам не откажешь, но почти все эти ваши поступки выглядят как проступки, то есть подлежат наказанию. Я делал скидку на вашу молодость, хотя тридцать лет – это уже зрелость; я прощал вам несдержанность, порой даже горячность, пытался оправдать ее обостренным, может быть, даже болезненным чувством справедливости. Я, как мне кажется, проявил достаточно терпения, терпимости, едва ли не попустительства, вы этим пользовались, и что же? Вот итог! – Он открыл ладонь и стукнул ногтями по столу. – Вы опять и опять игнорируете мои распоряжения, оставляете дверь неопечатанной, и происходит хищение секретных документов. Не утеря, а именно хищение! Конечно, похитителя не остановила бы и печать, но тогда вы могли бы мгновенно сигнализировать, этим занялись бы компетентные органы, и к вам – никаких претензий. А в данном случае? Вы там полдня вшестером топтались, теперь никакая милиция, никакая госбезопасность следов не найдет!

Как ни муторно было Князеву выслушивать четвертьчасовую нотацию, как ни пытался он сохранить покаянную мину – в этом месте не мог не улыбнуться.

– Не надо милиции. Я знаю, где снимки.

– Где?

– У вас.

Арсентьев с интересом поглядел на него.

– У меня, значит?

– У вас.

– Значит, вы считаете, что это я открыл вашу камералку, взял снимки и теперь инкриминирую вам пропажу?

– Больше некому.

– Логично. – Арсентьев глядел на Князева уже по-другому, жестко. – Куи продэст? Кому это выгодно? Логично вы рассудили. Но я к этой пропаже непричастен. Если бы я знал, кто это сделал, я немедленно сообщил бы прокурору, можете не сомневаться. А что касается выгоды… Вы, конечно, решили, что я вам мщу. Мелко плаваете, Андрей Александрович! Мне, правда, надоела ваша строптивость, эти ваши булавочные уколы. Но сводить с вами счеты – до этого я никогда не снизойду. Слишком много других дел, поважнее. И прошу вас не путать, не мешать, как говорится, кислое с пресным. Речь идет не о симпатиях и антипатиях, а о производственной дисциплине. Я к вам давно присматривался и был уверен, что когда-нибудь ваше разгильдяйство вам боком выйдет. Так и случилось.

– Не было разгильдяйства, Николай Васильевич! Была досадная оплошность, а какая-то сволочь этим воспользовалась. Такое с каждым могло случиться.

– Но случилось с вами, и наказывать я буду вас. За все сразу, по совокупности, как говорят юристы.

Он умолк и глядел на Князева. Многое можно было прочесть в его взгляде: гнев, отчужденность, презрение, тайное злорадство. И любопытство. Дескать, ну, что скажешь? Как будешь просить за себя, какими словами и с каким выражением?

– Наказывайте, – сказал Князев и встал, направился к выходу.

– Подождите, – сказал Арсентьев, – вернитесь. Разговор еще не окончен. Сядьте.

Князев вернулся на прежнее Место. Вынул сигарету.

– У меня не курят, – сказал Арсентьев. – Так вот. Знаете, к чему весь этот разговор? Чтобы вы поняли, почему я вынужден… – Он начал делать паузы. – В разгар организационной кампании… ставить вопрос… о понижении в должности начальника поисковой партии..

Князев ошеломленно взглянул на Арсентьева. Вот что задумал Николай Васильевич, вон какую меру назначил…

– Как это? – тихо произнес он. – За что же это? А как же работа? И вообще, как это все… – Он никак не мог собраться с Мыслями. – Да нет, Николай Васильевич! – У Князева вырвался нервный смешок. – Нет такого наказания. Никто не погиб, никакого несчастного случая не произошло, с планом все пока идет нормально… Не-ет, так нельзя…

– Можно! – самоуверенно, властно перебил Арсентьев. – Вы забываете свои прошлые грехи, вы все время их забываете! От вас я требовал одного: дисциплины! Полного и безоговорочного повиновения, полной подотчетности по всем хозяйственным и организационным вопросам!

– Так не получится у меня – чужим умом жить… Должна же быть какая-то свободная инициатива. В рамках, конечно, но своя…

– Вы слишком широко понимаете эту свободу и эти рамки. Вас еще объезжать надо, как коня-трехлетку! Узда вам нужна, шоры и шпоры. И плеточка!

– Из-под плеточки, Николай Васильевич, много не наработаешь. Мы даже дисциплину с вами по-разному понимаем. Вам не дисциплина нужна, а слепое повиновение, чтобы от и до. Не смогу я так.

– Сможете! Я вам помогу. Вот переведу вас в техники, врио назначу Афонина, а вы будете ему подсказывать – в ваших же интересах, чтобы потом все принять на ходу. А он будет мне докладывать о ходе работ и о вашем поведении…

Арсентьев еще что-то говорил, но Князев не слышал его – ловил за спиной шепоток экспедиционных кумушек, насмешливые, соболезнующие и недоуменные взгляды, представил, как Афонин будет подписывать в радиограммах его распоряжения Матусевичу, предварительно согласовав их с Арсентьевым, как, пряча в глазах ехидство, будет разговаривать с ним… Мертвый лев.

– Нет, – сказал он. – Ничего у вас с этой дрессировкой не получится. Чем так – так лучше никак.

– А я вот сделаю именно так! – затряс Арсентьев щеками. – Именно так. И попробуйте мне не подчиниться!

Князев подождал, пока он кончит кричать, сосчитал про себя до десяти, потом еще раз до десяти.

– Что ж, Николай Васильевич. Хозяин – барин.

Стараясь унять дрожь в пальцах, он сунул сигарету в рот, прикурил, выпустил на середину кабинета облачко дыма. Потом вышел.

Арсентьев тихо выругался ему вслед, несколько раз энергично ткнул воздух тугими кулаками, по законам медицины давая выход эмоциональной перегрузке.

Отдышался, выпил воды. Вытряхнул из стеклянной трубочки таблетку валидола, сунул ее под язык и болезненно сморщился. Минуту сидел неподвижно, прислушиваясь к себе, затем взглянул на часы и вонзил палец в звонок. Вошла секретарша. Ворочая под языком таблетку, Арсентьев невнятно сказал:

– В половине четвертого – расширенное заседание разведкома.

Князев запахнул на груди шарф, прижал его подбородком, снял с вешалки и надел свою меховушку, шапку – все это молча, быстро, ни на кого не глядя. Ребята тоже молчали, повернув к нему лица, не решались ни о чем спрашивать.