Лариса оживилась:

– У, это было б здорово! Побывать в тайге, повидать все самой…

– Конечно. Представляю, как Володька обрадуется.

– А я к тому времени свитер закончу.

В квартире было тепло, чисто, пахло хорошей едой. Голые окна украсились занавесками с веселым рисунком. На подоконнике в банке из-под майонеза стояла еловая ветка. Настенную полку для посуды – перегороженный пополам фанерный ящик от посылки – устилали бумажные салфетки, края их свешивались и радовали глаз незатейливым узором. У порога лежал накормленный, раздобревший Дюк и, положив голову на лапы, мерцающим взглядом следил за своим господином…

– Все-таки, вы превосходная хозяйка, – признался Князев, когда сели ужинать и Лариса выставила остатки коньяка.

– Я не только умею вести дом, Андрей Александрович. Я могу поддерживать беседу на разные темы. Со мной можно посмеяться, можно и погрустить. Я умею слушать и сопереживать. Умею хранить тайны, даже сердечные. И выпить со мной можно. А можно просто посидеть и помолчать. Я умею не делать трагедии из пустяков, умею помнить добро, умею прощать. Умею повиноваться. Умею радоваться. Умею скрывать дурное настроение. И еще много чего умею. – Она подняла стопочку, поглядела сквозь нее на Князева. – Ку-ку, Андрей Александрович. – Отпила глоток, передернула плечами и сказала изменившимся голосом: – А иногда я ничего не умею и не хочу уметь.

Странное дело. Больше месяца жили под одной крышей, вели общее хозяйство, каждый вечер о чем-то разговаривали, на какие-то отвлеченные темы. И при этом, свято блюдя законы общежития, находились словно бы в разных концах цепи, а связующим звеном был третий Но стоило ему на время выйти из игры – и они ринулись в омут откровенности.

– Знаете, Лариса, что мне кажется? Я не великий знаток женской души, да, наверно, и не существует таких. Но мне кажется, что женщина всегда умелее, если так можно выразиться, умелее мужчины. Природой в нее больше заложено.

– Спасибо вам от всего слабого пола. А я лично мужикам завидую, хозяевам жизни. Для меня, например, подточить карандаш – проблема, обязательно палец порежу. Или гвоздь забить. Пустяк – перегоревшую лампочку сменить – и то не могу, боюсь.

– Ну, это мелочи. Нужда заставит – научитесь. Вы еще молодая.

– Старая, Андрей Александрович. Скоро двадцать восемь. Старая карга.

«На шесть лет старше Володьки», – промелькнуло у Князева, но он тем не менее вполне искренне сказал:

– На вид вам не более двадцати пяти… то есть, я хотел сказать, не более восемнадцати.

– Это уже банально, Александрович. А вам сколько, если не секрет?

– Тридцать два.

– Прекрасный возраст. – Лариса вздохнула. – Возраст больших возможностей. Возраст свершений. И женитьбы. За вас восемнадцатилетняя пойдет.

– Что я с ней буду делать? Мне с ней разговаривать не о чем будет.

– Ой, какой вы чудак! – она глядела на Князева странным, глубоким взглядом. – Женитесь на восемнадцатилетней! Женитесь! Это глина, из нее можно лепить что угодно!

– Уведут в расцвете лет. А я уже буду старым, немощным, и моими трудами воспользуется кто-то другой.

– Вы не будете старым и немощным. Вы останетесь мужчиной и в шестьдесят, и в семьдесят. Женитесь на молодой! – горячо, с непонятной настойчивостью повторила Лариса. – Вы не представляете, как это здорово – молодая жена!

– Мне не с чем сравнить. Но раз вы так настаиваете…

Князев посмеивался, щурился от дымка своей сигареты.

Сколько раз такие вот доброхоты пеклись о его женитьбе, пускались в уговоры, даже сводничеством пытались заняться. Может, и в самом деле сходить разок-другой в клуб на танцульки, приглядеть кого-нибудь? Завязать знакомство, а дальнейшая программа действий обкатана поколениями… Он представил себе, как придет в клуб, пусть даже в обществе Переверцевых, сядет в уголок и станет выбирать «объект», и как на него будет поглядывать экспедиционная молодежь, и как ему придется заступить дорогу кому-нибудь из этих парней, потому что народ они активный, предприимчивый и всех мало-мальски кондиционных девиц разобрали, распределили меж собой… Тут он вспомнил ресторан «Енисей», девчушку, ее живое яркое лицо, вспомнил прыщавых ее спутников и впервые осмысленно пожалел, что не проявил тогда настойчивости, а если понадобилось бы – то и нахальства, а может, и самолюбием пришлось бы поступиться, но она того стоила, эта девчушка…

Где ее теперь сыщешь?

И Князев с горечью подумал, что этот призрак упущенного счастья долго еще будет тревожить его – пока не затмится новым видением или не рассеется бегом времени.

Лариса уперлась острым подбородком в ладонь и следила за его лицом. Все в ней было острое и узкое – локоть, подбородок, ладонь, красный кончик уха, выбившийся из-под волос. И взгляд был острый, заинтересованный.

– Я знаю, о чем вы сейчас думаете, – сказала она. – Об упущенных возможностях. Где-то вы дали маху или вам крупно помешали… Да, Александрович? Я угадала?

– Умгу,- сказал Князев. – Угадали. Почти.

– Я даже знаю ваш стереотип. – Лариса неотрывно следила за его лицом. – Сказать? Этакая маленькая хохотушка с полными ножками. – Нервные ноздри ее вздрогнули, уголки рта опустились, обозначив морщинки. – Рослые мужчины ваших лет обожают таких вот сдобных коротышек.

– Обожают, – подтвердил Князев. – И чтоб готовить умела. Это у нас первым делом.

– Вот видите. Женщинам нравятся рослые тридцатилетние мужчины, мужчинам нравятся пухленькие девочки. А как быть некрасивым астеничным особам средних лет?

– Искать утешения в духовной близости.

– А если еще и любить хочется?

– Пусть любят детей.

– Но их сначала надо заиметь.

– Пусть любят чужих детей.

– Тогда уж лучше чужих мужей.

– Рослых и тридцатилетних?

Лариса закинула назад голову, тряхнула волосами. Душевный спазм отпустил ее, она глядела, как Князев неторопливо доедает остывшее мясо, как он цепляет вилкой кусочки картошки, помогая себе хлебной корочкой, следила за его несуетливыми руками, за равномерным движением его челюстей, и была полна признательности к нему – опора! скала! Выдержал ее желчную вспышку, не окрысился в ответ, смягчил, подыграл…

– Вы красиво едите. На вас приятно смотреть. Знаете, люди раскрываются в мелочах: манера есть, манера ходить и так далее. Целая наука… Мой отчим, например, ест безобразно: не ложку ко рту подносит, а наклоняется к ней и при этом исподлобья зыркает по сторонам и прикрывает тарелку рукой…

– Не знал, что у вас отчим.

– Вы многого обо мне не знаете. Не все сразу, дорогой Андрей Александрович. – Голос Ларисы увял, она нервным движением потерла виски. – Голова разболелась…

Скоро она улеглась, погасила свет. Князев перемыл посуду и тоже лег. Странное, двойственное впечатление осталось у него от этого вечера, и никак не мог он определить, что же настораживало его, мешало радоваться живой беседе. Нет, не пошловатый оттенок на каких-то там поворотах разговора, не рискованные признания и заявления. Все это перчик, острая приправа. Другое что-то. Комплименты в его адрес? Обычное женское кокетство, полуигра-полунасмешка умненькой язвочки…

Понедельник, как известно, – тяжелый день.

Для одних он тяжел тем, что в воскресные дни принято ходить в гости или принимать гостей, встречаться с друзьями-приятелями, а наутро с трудом продирать глаза и мучиться тяжестью в голове и раскаянием за содеянное или, наоборот, за несодеянное.

Есть другая категория. Люди, к ней относящиеся, не любят понедельник за то, что день этот открывает чреду унылых будней – запрягайся и тяни, мой милый. Скорей бы пятница, скорей бы отпуск, скорей бы на пенсию. И вообще, будь их воля, они бы трудящимся платили пенсию с двадцати до сорока, чтоб успели пожить бесплатно, в свое удовольствие, а там – отрабатывай.

Есть и такие, для которых два дня дома – тягомотина, бытовая повинность, потерянное время. Для них рабочая неделя – естественное состояние, отвечающее потребностям их натуры, они любят свое дело и скучают в разлуке с ним. Понедельник для таких людей чреват тем, что обрушивает на них всяческие сюрпризы, порой и неприятные, скопившиеся за два выходных: какие-то известия почта приносит, какие-то – изустные сообщения; начальство вдруг навяжет новую идейку, осенившую его светлую голову минувшей ночью. Мало ли событий может стрястись за два нерабочих дня. И вот приходит человек в свою контору, полный деловых соображений, а его с порога словно дубиной по черепушке…