К концу дня зашла кассирша, спросила с затаенным ехидством:

– Андрей Александрович, почему премию не идете получать? Мне ведомость закрывать надо.

– Премию? – Князев повернул голову. – Какую премию? Ах, премию… Да нет, спасибо.

– Как это «нет»? – искренне удивилась кассирша. – Вам же положено.

– Мало ли… Может, я хочу от нее отказаться. Чтоб о моей высокой сознательности в газете написали. Глядишь, и подхватят почин. Имею я такое право?

Кассирша таращила глаза, не понимая, шутят с ней или говорят серьезно, потом на всякий случай игриво бросила: – Да ну вас! – и, выходя из комнаты, напомнила: – Так мы вас ждем.

Минуло еще полчаса, но Князев не шел за положенной ему премией. Перед самым концом работы в дверь заглянул главбух:

– Александрович, на минутку.

Князев вышел в коридор.

– Андрей, кончай эти детские выходки. Иди распишись в ведомости. Незачем ос дразнить…

Счетные работники обычно убеждены, что полевики получают «дурные деньги», но этот главбух думал иначе. В экспедициях он работал с незапамятных времен, на своем деле проел зубы в буквальном смысле слова, за что получил прозвище Стальной Клык, перепить его было невозможно – короче, свой человек. Потому и разговаривали с ним, как со своим.

– Аркадий Львович…

– Зачем ты в пузырь лезешь? Гонор свой показываешь? Парад самолюбия устроил? У Арсентьева тоже самолюбие, и он на него имеет больше права, потому как начальник.

– И ему все дозволено?

– Во всяком случае, больше, чем тебе. Провинился – получай.

– В чем же, вы считаете, я провинился? В том, что руду нашли?

– Опять детский лепет. Поставь себя на его место. – Главбух поднял палец. – Авторитет!

– Я бы авторитет иначе завоевывал. Не таким путем.

– Таким путем ты себе только наживешь врага. Если уже не нажил. Я Арсентьева давно знаю, сколько лет на балансовых комиссиях встречались. – Главбух взял Князева за локоть. – Идем, начертаешь свою подпись, а я тебе за это бутылку поставлю.

В коридоре заскрипели, захлопали двери, из камералок стали выходить люди. Рабочий день заканчивался. Князев деликатно высвободил локоть, сказал:

– Не надо, Аркадий Львович. Будем считать, что я сам себя наказал. – Он с усилием улыбнулся. – Разве в деньгах счастье?

– Я тоже думаю, что лучше быть богатым, но здоровым, чем бедным, но больным, – начал главбух, но тут подошел Переверцев:

– Об чем спор? По домам пора.

– Соображаем, как поинтересней премию обмыть,- сказал Князев. – Присоединяйся, третьим будешь.

– Всегда готов. Заодно помянем солового мерина по кличке «Спутник». Аркадий Львович, куда же вы?

Николай Васильевич Арсентьев не ограничивал свою деятельность руководителя рамками рабочего дня и помещением конторы, не делил время на служебное и внеслужебное. Конечно, превращать свою квартиру в филиал кабинета начальника экспедиции он не собирался, но по серьезному, тем паче по личному вопросу мог принять и дома. В какой-то мере Арсентьев даже поощрял такие визиты, и чем ниже была должность посетителя, тем любезнее принимал его Николай Васильевич.

Филимонова, экспедиционного радиста и секретаря парторганизации, Арсентьев видел всего несколько часов назад в конторе. Когда тот в девятом часу вечера переступил порог его дома, Николай Васильевич удивленно поднял густые светлые брови, но тут же пригласил:

– Леонид Иванович? Раздевайтесь, прошу.

Филимонов неторопливо расстегнул полушубок, повесил его, пригладил жесткие, мелко вьющиеся волосы. Курносый и толстогубый, он походил на светлокожего голубоглазого негра, если такие бывают.

Арсентьев указал ему на стул, сам сел на диван, закинул ногу на ногу.

– Холостякуете? – спросил Филимонов, оглядывая убранство квартиры. – Когда семью думаете перевозить?

– Теперь уж летом, с навигацией. У меня много книг, мебель. Почтенная Антонина Сергеевна любит удобства.

– Супруга ваша?

– Супруга, жена, половина, старуха, хозяйка – как угодно.

– Познакомимся, – сказал Филимонов. – Хорошо, что вы капитально устраиваетесь. Доверия больше! У меня вот тоже… Младшенькой пианино купили, пусть осваивает.

– Пианино – это прекрасно. – Арсентьев нетерпеливо качнул ступней. – Так чему я обязан, уважаемый Леонид Иванович?

Филимонов завозил ногами под стулом, доверчиво глянул Арсентьеву в глаза:

– Поговорить нам надо, Николай Васильевич. Как коммунист с коммунистом. Вы у нас уже полгода, больше, а все как-то не приходилось. А надо. Назрела такая необходимость.

Он замолк, ждал, что ответит Арсентьев.

Николай Васильевич сел поудобнее, сцепил на животе пальцы:

– Давайте поговорим. Видимо, действительно такая необходимость назрела, раз вы считаете. Я, признаться, тоже думал, что нам есть о чем поговорить. Итак?

– Семь месяцев вы у нас. Приехали главным инженером, сейчас начальник экспедиции. Побывали везде, во всех партиях и отрядах, все поглядели, с людьми познакомились. Люди у нас хорошие, стойкие, я их всех знаю, за многих поручиться могу в любых инстанциях, потому что я здесь с самого первого дня, когда никакой еще экспедиции не было, был маленький отрядик по разведке глины для стройконторы. Все, что здесь выросло, – все на моих глазах. И люди тоже. Приезжали желторотенькие, после института, не то что летать – ходить не умели, а теперь вон какие орлы! И начальство у нас за эти двенадцать лет не раз менялось: одни с понижением приходили из более крупных хозяйств, другие с повышением, как вы. Кто был лучше, хуже – не о том сейчас разговор, но опыт руководящей работы был у каждого. И у вас он есть. Немалый опыт. Но понимаешь, Николай Васильевич…

Филимонов доверительно перешел на «ты», Арсентьев никак на это не среагировал, и Филимонов, кашлянув, поправился:

– Понимаете… Никто из них с ходу быка за рога не хватал. Приглядывались, людей узнавали и потом уже помаленьку начинали браздами правления пошевеливать, свои порядки наводить. И все нормально было, никто на них не обижался. А вы о себе решили сразу заявить, чуть ли не с первого дня, кадры перетасовывать начали, увольнять некоторых. Круто, Николай Васильевич, слишком круто.

Арсентьев слушал, чуть хмурясь, поигрывая на животе сцепленными пальцами, но не перебивал. Когда Филимонов закончил, ответил не сразу:

– Мне, Леонид Иванович, приходилось уже подобное выслушивать, в той или иной форме. И должен заметить, что упреки эти обычно высказывали люди старшего поколения, не скажу, что морально устаревшие, но непривычные к ритмам современных производственных отношений. Те методы, которые годились десять, даже пять лет назад, сейчас уже неприемлемы. Мы вступили в эпоху научно-технической революции, а любая революция – это прежде всего, как известно, ломка старого. Говоря по совести, экспедицию я принял в весьма плачевном состоянии, и, чтобы исправить создавшееся положение, научить коллектив работать по-новому, я вынужден подчас применять крайние меры. Мне некогда проводить с каждым душеспасительные беседы, мне нужно выполнять производственный план. Перевоспитывать должна общественность, мое дело – административная работа. У меня просто ни на что другое не остается времени. Думаю, что я прав.

– Правы-то вы правы, Николай Васильевич, но не всегда. Геология – наука темная, сами геологи признают. Это механика можно откуда угодно переманить, и он будет работать, потому что механизмы по одним законам устроены. А в нашем геологическом районе, в трапповом комплексе, любой новичок будет пурхаться. Геологи же эти породы ну прямо нюхом различают. Мне вот показывали несколько образцов. Я их и так, и этак крутил – одинаковые. А мне говорят – нет, разные. И прямо в поле их различают, без микроскопа. Глаз набит. Это я к тому, Николай Васильевич, что есть кадры заменимые, а есть незаменимые, которые особенно беречь надо.

Арсентьев сказал, пряча усмешку:

– Различать породы можно собаку научить, не то что человека. Это все фокусы, Леонид Иванович: со стороны увлекательно и непонятно, а стоит схватить принцип – все очень просто. И тем не менее я понимаю, что у геологической службы своя специфика, что опытные геологи, знающие регион, – специалисты необходимые, и на многие их проделки закрываю глаза Все мои реформы затрагивают пока что буровой и механический цехи.