Она так старательно приглаживала растрепанные волосы, что можно было подумать, будто ее волнует только прическа. Она вытащила из заднего кармана черных джинсов свою зеленую расческу и принялась рассказывать — вернее, не рассказывать, а просто так говорить:

— He’s teaching in Yale[81].

Заколку она зажала в зубах.

— А второго, — сказала она, не выпуская заколки изо рта и расчесывая волосы, — ты видел.

Должно быть, она имела в виду того молодого человека, с которым играла в пинг-понг.

— Он хочет на мне жениться, но это была с моей стороны ошибка, он мне совсем не нравится.

Потом ей понадобилась заколка, она вынула ее изо рта, но рот так и не закрыла и, не произнеся больше ни слова, собрала волосы в конский хвост. Потом продула расческу, бросила взгляд на Тиволи и поднялась.

— Пошли? — спросила она.

По правде говоря, и мне не хотелось здесь дольше сидеть, а хотелось встать, взять ботинки, надеть их — конечно, сперва носки, а потом уже ботинки — и уйти.

— Ты считаешь, что я плохая?

Я ничего не считал.

— Вальтер! — сказала она.

Я взял себя в руки.

— It’s окау, — сказал я, — it’s okay.

Потом мы пошли пешком назад по Аппиевой дороге.

Мы уже сидели в машине, когда Сабет снова заговорила об этом («Ты считаешь, что я плохая?») и все допытывалась, о чем я думаю, но я вставил ключ, чтобы завести мотор.

— Брось, не будем об этом говорить.

Мне хотелось ехать. Но мы не тронулись с места, и Сабет говорила о своем папе, о разводе родителей, о войне, о маме, об эмиграции, о Гитлере, о России.

— Мы даже не знаем, — сказала она, — жив ли папа.

Я снова заглушил мотор.

— Путеводитель у тебя? — спросила она.

Сабет изучала карту.

— Вот Порта Сан-Себастьяно, тут нам надо свернуть направо, и мы попадем в Сан-Джованни.

Я снова включил мотор.

— Я знал его, — сказал я.

— Папу?

— Да, Иоахима, — сказал я.

Потом я поехал, как мне было приказано: до Порты Сан-Себастьяно, там свернул направо, и вскоре мы очутились перед очередной базиликой.

И мы пошли ее осматривать.

Быть может, я трус. Я не решался больше сказать что-нибудь об Иоахиме или задать вопрос. Про себя я производил расчеты (хотя и болтал в это время, как мне кажется, больше обычного), без конца пересчитывал, пока все не сошлось, как я хотел: Сабет могла быть только дочкой Иоахима! Как я это высчитал, не знаю; я все подбирал даты, пока расчет и в самом деле не оказался правильным, сам по себе расчет. В пиццерии, когда Сабет вышла, я насладился тем, что еще раз письменно проверил расчет — все снова сошлось: дело в том, что даты (сообщение Ганны, что она ждет ребенка, и мой отъезд в Багдад) я подобрал таким образом, чтобы все непременно сошлось. Точным было только одно — число, день рождения Сабет, а остальное мне подсказала арифметика. Но все же камень с души свалился. Сабет, я знаю, считала, что в тот вечер я был особенно в ударе, на редкость остроумен. До полуночи мы сидели в этой живописной пиццерии между Пантеоном и пьяццо Колонна, где уличные гитаристы и певцы, обойдя рестораны для иностранных туристов, пировали на собранные деньги — ели пиццу и пили стаканами кьянти. Я угощал их всех вином, и настроение все поднималось.

— Вальтер, — сказала она, — до чего же здорово!

Мы возвращались в нашу гостиницу (виа Венето) в чудном расположении духа — не пьяные, но навеселе — и острили наперебой. Так мы дошли до гостиницы; перед нами распахнули большую стеклянную дверь; в вестибюле, украшенном лепниной, нам тут же протянули ключи от наших номеров; к нам обратились в соответствии с записью в регистрационной книге:

— Mister Faber, Miss Faber, good night![82]

Не знаю, как долго стоял я в своем номере, не задергивая занавесок; типичный номер шикарной гостиницы — чрезмерно велик и чрезмерно высок. Я стоял, не раздеваясь, словно робот, который получил электронный приказ: «Умывайся!», но не срабатывает.

— Сабет, — спросил я, — что случилось?

Она остановилась в дверях моей комнаты, она вошла без стука.

— Скажи, в чем дело?

Она была босиком, в желтой пижаме и накинутом на плечи черном пальто с капюшоном; заходить ко мне она не собиралась, а просто хотела еще раз пожелать спокойной ночи. Я увидел, что у нее заплаканные глаза.

— С чего ты взяла, что я тебя больше не люблю? — спросил я. — Из-за этого Гарди или как его там зовут?

И вдруг Сабет зарыдала…

Потом она притихла. Я укрыл ее, потому что окно было распахнуто, а ночь прохладная; Сабет пригрелась, как будто успокоилась и крепко уснула, несмотря на уличный шум, несмотря на ее боязнь, что я уйду. Наверно, поблизости был перекресток, мотоциклы ревели на холостом ходу, а потом со скрежетом выжимали сцепление, но ужаснее всего была какая-то «альфа-ромео» — уже в который раз она с визгом тормозила у светофора, а затем на полном газу, как на гонках, срывалась с места, ее вой гулко отдавался в пролете пустой улицы. Время от времени били куранты на одной из римских церквей. Тишина длилась не долее трех минут, и снова вопль сирены, скрип тормозов, визг шин, трущихся об асфальт, скрежет сцепления, с холостого хода полный газ, все это совершенно бессмысленно, какое-то мальчишество, и вот опять дребезжание металла затормозившей машины — словно и в самом деле это была все та же «альфа-ромео», которая всю ночь носилась вокруг нас. Спать уже совсем не хотелось. Я лежал рядом с ней, не скинув даже пыльных ботинок, не развязав галстука; я боялся пошевельнуться, потому что ее голова покоилась на моем плече. По занавескам скользил блик от качающегося фонаря. Я лежал, словно распятый, боялся пошевельнуться; спящая девочка положила мне руку на грудь — вернее, на галстук, и он оттягивал мне шею. Я слушал, как били куранты час за часом, а Сабет спала — черный комочек с горячим дыханием и теплыми волосами, и я был не в силах думать о будущем. И снова «альфа-ромео»: вопль сирены, скрип тормозов, визг шин, трущихся об асфальт, скрежет сцепления и полный газ с холостого хода.

В чем же моя вина? Я встретил ее на теплоходе, когда распределяли места в ресторане, я стоял в очереди за девушкой с болтающимся конским хвостом. И почему-то обратил на нее внимание.

Я заговорил с ней, как обычно заговаривают друг с другом пассажиры на теплоходах. Я за ней не бегал, не рисовался перед ней — напротив, говорил с ней просто и даже более откровенно, чем обычно, в частности не скрыл, что я убежденный холостяк. Потом я предложил ей выйти за меня замуж, хотя не был в нее влюблен; мы оба сразу поняли, что все это глупости, и расстались. Зачем только я искал с ней встречи в Париже! Мы вместе пошли в оперу, потом съели мороженое, и я, не задерживая, отвез ее в дешевую гостиницу у Сен-Жермен, где она остановилась, и предложил ей, поскольку Вильямс предоставил мне на две недели свой «ситроен», ехать по «автостопу» со мной. В Авиньоне, где нужно было переночевать, мы остановились, конечно, в одной гостинице, но на разных этажах (любое другое решение свидетельствовало бы о намерениях, которых у меня не было и в помине). Я никогда не думал, что случится то, что случилось. Я все помню очень точно. Это была ночь лунного затмения (13/V) — оно поразило меня неожиданностью; в тот день я газет не читал, и мы никак не были подготовлены к этому событию. Я сказал: «Что это такое с луной?» Мы поужинали на открытой веранде; было около десяти часов вечера, время ложиться спать, поскольку мы хотели выехать рано утром. То обстоятельство, что три небесных тела: Солнце, Земля и Луна — случайно оказались на одной прямой, что, естественно, привело к затмению Луны, почему-то нарушило мой душевный покой, будто я не знал, что такое затмение, — как только я заметил круглую тень Земли, прикрывавшую лунный диск, я поспешно заплатил за кофе, и мы пошли рука об руку на набережную Роны, чтобы битый час рука об руку стоять у парапета и наблюдать это столь простое физическое явление. Я объяснил Сабет, почему Луна, полностью покрытая земной тенью, все же четко виднеется на темном небе (тогда как в новолуние диск не виден) и кажется даже объемней, чем обычно. Не сияющий круг, как всегда, а словно шар, словно мяч, словно угасшее светило, словно огромный оранжевый сгусток остывающей магмы в глубинах вселенной. Не помню, что я говорил в тот час. Сабет тогда впервые поняла (это я помню), что я всерьез принимаю то, что происходит между нами, и поцеловала меня, как никогда прежде. Однако затмение было, пожалуй, тягостным зрелищем: огромный сгусток материи, который плывет — вернее, несется — в пустоте, вызывал зримый образ того, как мы, земной шар, тоже плывем — вернее, несемся — во мраке вселенной. Кажется, я говорил о жизни и смерти в общем виде; и мы оба были взволнованы, потому что еще никогда не видели такого полного затмения Луны, даже я не видел; и впервые у меня возникло тревожное чувство, что девушка, которую я до сих пор считал ребенком, в меня влюблена. Во всяком случае, в ту ночь, когда мы вернулись в гостиницу, простояв на набережной Роны до тех пор, пока не начали дрожать от холода, она сама пришла ко мне в номер.