– Вы, что же, полковник Иванов, сомневаетесь? – голосом товарища Сталина выдал Михаил. – В состоятельности советских спецслужб? Напрасно, честное слово. Ох, напрасно, кха-кха…, – выждав пару секунд, перешёл на голос товарища Ленина: – Правильной дорогой идёте, товарищи! Надо помочь нашим южноамериканским единомышленникам. Обязательно – надо. Всенепременнейше, я бы, кха-кха, сказал…

– Молодец, Миша, – скупо похвалил Мессинг. – Кстати, что там с твоей астмой?

– Как и было приказано. Кха-кха…. Лечение приостановлено.

– Ладно. Всё, свободен. Иди, занимайся. Дальнейшие инструкции получишь на днях.

– Слушаюсь! – козырнув на прощанье, Банкин чётко развернулся через левое плечо на сто восемьдесят градусов и покинул кабинет.

Чуть слышно стукнула плотно-прикрываемая дверь.

– Решено не придумывать новой модели велосипеда, – устало зевнув, сообщил Мессинг. – Вы, полковник, отправитесь в Буэнос-Айрес под уже привычным для вас именем – Андреса Буэнвентуры, жителя испанской Барселоны. Да, частный бизнесмен, но не только. Ещё и доверенное лицо уважаемого генералиссимуса Франко, коему поручено (то бишь, вам), наладить прочные, полноценные и взаимовыгодные торговые отношения между Испанией и Аргентиной. Вот, кстати, папка с досье на упомянутого генералиссимуса, прочтите. А некоторые вещи советую выучить наизусть, например, полное имя сеньора и основные вехи на его интересном жизненном пути, вдруг, кто поинтересуется…. И вообще, ведите себя в Буэнос-Айресе спокойно и естественно, все верительные бумаги от господина Франко будут самые, что ни наесть, настоящие. Лично получите в Мадриде…. Есть какие-то сомнения?

– Да как-то немного неожиданно, – пожал плечами Ник. – Все же знают, что генерал Франко – тиран и «душитель свободы», откровенно симпатизирующий фашизму…. С чего бы ему – нам помогать?

– Всё очень просто, Никита Андреевич. Если человек – тиран, то это ещё не означает, что он является законченным дураком. И вообще, сугубо между нами, тиран тирану – рознь. Взять, к примеру, того же Муссолини[1]: между ним и Франко запросто можно найти очень много похожего. Только, вот, Бенито Муссолини закончил свою жизнь очень-очень плохо. А господин Франко, наоборот, доживёт (в чём я на сто процентов уверен), до глубокой старости, в почёте и неге. И всё потому, что один из них умён и нос держит по ветру, а другой был обыкновенной коричневато-серой посредственностью: недалёкой, пафосной и самовлюблённой…. Ладно, заканчиваем с глобальной философией. И, соответственно, переходим к деталям предстоящей операции. Подчёркиваю, к средним и мелким деталям первого этапа нашей многослойной и многоуровневой операции…. Вот, например, татуировки на ваших плечах. Одну из них мы, естественно, «сведём». А, вот, вторую не будем. Причём, ни в коем случае…

Маршрут (вернее, только его первая часть), был всё тот же, что и в 1940-ом году: перелёт на военно-транспортном самолёте, прыжок с парашютом в районе одинокого финского хутора Халкипудос и переход на вёсельном баркасе до шведских берегов – благо осень и начало зимы выдались на удивление тёплыми, и льды ещё не сковали Ботнический залив.

В салоне самолёта было безумно холодно, даже не смотря на лохматые шапки-ушанки, тёплые свитера верблюжьей шерсти, длинные овчинные полушубки, ватные штаны, толстые вязаные перчатки и унты на собачьем меху.

– Х-холодно-то к-как, – отчаянно клацая зубами, бормотал Михаил. – Бр-р-р-р. Ужас-с-с с-с-самый н-натуральный. Кха-кха. Особенно с моей астмой. И с-спиртного, к-как на з-зло, с с-собой н-не д-дали. Ж-ж-жадины…

Наконец, почти через три часа после взлёта с «вырицкого» аэродрома, усатый пилот с меховым шлемофоном на голове, высунувшись из своей кабины, объявил:

– Светает. Подлетаем к намеченному пункту. Посмотрите-ка, рыцари плаща и кинжала, в правый иллюминатор…. Видите – два светло-оранжевых пятнышка? Это они и есть, костры сигнальные. Как пойду на второй круг, так и сигайте, благословясь. В том смысле, что мысленно распевая Интернационал…

Ник, оттолкнувшись от деревянного настила самолётного салона, без раздумий прыгнул вперёд – в непроглядную и таинственную тьму.

Было ни то, чтобы страшновато, но откровенно неуютно: после произошедшего в далёком 2007-ом году он ко всем прыжкам с парашютом относился с ярко-выраженным недоверием, словно бы ожидая – на подсознательном уровне – некоего подвоха…. Коварного и неприятного подвоха? Или же, наоборот, светлого и радостного? А Бог его знает, если по-честному…

Но ничего неожиданного и незапланированного не произошло. Абсолютно.

Хладнокровно досчитав до семи, Ник резко дёрнул за маленькое деревянное кольцо.

Лёгкий хлопок, вполне терпимый удар в плечевой пояс, свободное падение прекратилось, он начал медленно и плавно опускаться на финскую землю.

Два жёлто-оранжевых огонька постепенно приближались. Ник, навскидку определив направление и силу дувшего ветра, сильно и настойчиво потянул за левые стропы, внося – тем самым – последние коррективы в маршрут спуска.

Приземлился он в сорока-пятидесяти метрах от сигнальных костров: умело погасил купол, выбрался из лямок, скатал парашютную ткань в большой комок и ловко перевязал его заранее приготовленной верёвкой. А после этого задрал голову вверх и довольно улыбнулся – к земле уверенно приближался ещё один светло-бежевый парашютный купол.

– Молодец, младший лейтенант Банкин, – негромко похвалил Ник. – Так держать, молодчик. А меня, тем временем, охватывает приставучее чувство «дежавю»…

Вскоре Михаил успешно приземлился. Ник помог ему разобраться с парашютом. Потом они, никуда не торопясь, перекурили и от души погрелись возле одного из жарких костров.

А дальше началось «повторение» 1940-го года. То бишь, событий, произошедших в этом самом месте почти двенадцать лет тому назад. Бывает…

Из-за молоденьких ёлочек-сосёнок вышла женщина, облачённая в неуклюжий мешковатый малахай и лохматую шапку-ушанку, и объявила приятным низким голосом – на русском языке, с мягким ненавязчивым акцентом:

– Здравствуйте, товарищи. Не будем, пожалуй, тратить время на изысканные взаимные приветствия. Финские метеорологи предупреждают о надвигающейся непогоде. Надо спешить. Следуйте за мной. А парашюты здесь оставьте. Я их потом приберу, когда вернусь…

Женщина, прервав монолог, резко развернулась и упруго зашагала на северо-восток.

Они размеренно шли через ровное поле, на котором лежал двухсантиметровый слой светло-сиреневого снега, изредка обходя кучи и кучки больших и маленьких округлых камней.

Через двадцать с небольшим минут, когда из-за далёкого изломанного горизонта выбралось скупое ярко-розовое зимнее солнышко, впереди замаячили тёмные строения маленького финского хутора: длинный одноэтажный жилой дом с маленькими окошками, просторный хлев, конюшня, несколько амбаров и сараев, маленькая аккуратная банька, треугольник погреба, сруб колодца. Лениво забрехала собака. Почуяв людей, коротко всхрапнула лошадь. Тревожно замычали коровы. В одном из сараев возмущённо загоготали гуси.

«Всё, как и тогда, в 1940-ом», – вспомнил Ник. – «Да и погода похожая – на уровне ноля градусов по Цельсию. А сейчас хозяйка двумя-тремя фразами успокоит разволновавшуюся живность. Ну, и начнёт демонстрировать здешнее знаменитое гостеприимство…».

Так и произошло: женщина что-то гортанно прокричала по-фински, а потом, когда животные угомонились, пригласила гостей, перейдя на русский язык, пожаловать в дом.

Через тесные сени, стены которых были плотно завешаны самыми различными вещами, корзинками, пучками засушенных трав и берёзовыми банными вениками, они прошли в горницу.

Там всё было по-прежнему: большая просторная комната, скупо заставленная нехитрой и скромной мебелью, по торцам – цветастые ситцевые пологи, отгораживавшие спальные места, в углу – круглая (в сечении), ребристая печь-голландка, от которой во все стороны ощутимо расходилось живительное тепло.