Может быть, он будет убит. Что станет тогда с его семьей? Жена, двое мальчиков… Наверное, он уже не увидит утренний рассвет.

Тоска холодными клещами сжала его сердце. Он подумал о Светлове. «Эта операция является кульминационным пунктом нашей партизанской борьбы, борьбы за освобождение» — так он им сказал.

Юрашу стало стыдно. Как он радовался этому дню и как был доволен, когда узнал, что его поручение, переданное через Приесолову Имро, подняло на ноги лучших людей Погорелой! Они установили с лесом телефонную связь, рассказали им все о неприятеле, испортили бензин. Это ведь было более тяжелым делом, чем то, что ждет его. Ох, как он когда-то недооценивал Имро, как несправедлив был к нему!

Потом он рассердился сам на себя: обычно, когда он думает о бое или видит его во сне, чувство страха бывает ему чуждо, а вот сейчас, да и не только сейчас, а часто перед самой операцией, это чувство возникает в нем и усиливается, и каждый раз он должен бороться с ним. Оно исподтишка, словно вор, закрадывается ему в душу.

Оставалось всего каких-нибудь две минуты, и кровь закипела в его жилах. Теперь его мысли были как бы мыслями совершенно другого человека, не того, который только что рассуждал о смерти.

Он думал не об атаке, а о рассвете, о жене, о том, как она его встретит. Он думал о том, как они соберутся у Пашко и примутся рассуждать: так, немцы проиграли, с чего теперь начать? А у него уже готов ответ: «Фабрики будут нашими, рабочими, нашей будет и кожевенная фабрика, и лесопилка. К черту Захара и Газдика! Разделить между беднотой поля Линцени, судить Ондрейку!»

Да, так он им скажет. И еще кое-что: из Погорелой следует сделать город что надо, построить, открыть цементный завод и помогать друг другу, а не завидовать. Ну а Людо он пошлет учиться, прямо в Братиславу.

Он еще раз зажег спичку, посмотрел на часы, и его охватило радостное возбуждение. Он молча посмотрел на лежавших рядом с ним в темноте на влажном мху партизан и тихим голосом сказал:

— Ну, ребята, пошли!

Они пробрались между деревьев, перебежали через дорогу и правым берегом Погорелки, заросшим голым сейчас ивняком, начали приближаться к немецким окопам. Примерно в полукилометре справа по пашне наступала еще одна большая группа, которую вел Акакий. Эти передовые группы незаметно ползли вперед, как два громадных щупальца, за которыми к опушке леса двигалась черная масса человеческих тел.

Феро Юраш уже слышал речь, доносившуюся из вражеских окопов. Он прижался к земле, а за ним Грнчиар, Плавка и остальные. С правой стороны их закрывал высокий берег. Теперь Феро Юраш считал уже не минуты, а шаги, и сердце его было> преисполнено смелости. Еще всего пятнадцать, четырнадцать…

Из окопов вырвался луч прожектора. Он отразился в ручье и погас под горой, так и не добравшись до второго передового отряда.

Плавка зажмурил глаза и так полз дальше. Его беспокоило торчащее дуло тяжелого пулемета, который, как ему казалось, держал на прицеле именно его. Но через два метра он оказался под прикрытием бруствера.

— Только бы нам их выбить оттуда, — шепнул Плавке Грнчиар, сдерживая дыхание.

Плавка перестал дрожать, перестал бояться за свою жизнь, он почувствовал себя частью этой лавины людей, которая двигалась вперед.

Немцы не проявляли особенной бдительности, да и в окопах их было немного, партизаны знали об этом. Феро Юраш улыбнулся, услышав доносившийся с конца окопов храп. Он уже собирался приказать ребятам бросать гранаты, когда довольно далеко от них залаяла собака, и сразу же вслед за этим раздались первые взрывы.

Ребята поняли: это пошел в атаку Акакий. Не надо было давать команду, они вскочили на бруствер, и гранаты, описывая большие дуги, полетели в то место, где торчало дуло пулемета. Последний из ребят Феро вскинул руки вверх и рухнул наземь. Феро Юраш и остальные прыгнули в окопы. Перед ними лежали два мертвых немца, кто-то убегал, стреляя во все стороны. Феро Юраш бросил в том направлении гранату, потом схватил автомат и дал две короткие очереди.

— Мертвый, а схватил меня за ногу, — выругался Грнчиар, выстрелил в лежащего и побежал вслед за Юрашем.

Он сплюнул с отвращением, а когда у него над головой просвистела пуля, вылетевшая из леса вслед за громовым «ура», быстро пригнулся и закричал:

— Наши, наши!

Сердито оглянулся и сказал, обращаясь к Плавке:

— Вот сволочь, я думал, он подох, а он меня за ногу, дьявол.

На коротком отрезке окопы не были окружены. Группа немцев, которым удалось бежать, залегла и открыла стрельбу. Грнчиар вскрикнул от боли.

— Что с тобой? — спросил его Юраш.

Грнчиар простонал, в его голосе прозвучала злость и обида:

— Бога мать, в задницу мне попал! — Он осторожно ощупал брюки и проворчал: — Нет чтобы в мышцы, так прямо в задницу, тряпка вшивая!

Юраш не выдержал и рассмеялся, но Грнчиару было не до смеха. Он погрозил Кулаком:

— Если бы знал, кто этот болван, живому бы ему уши оторвал!

В числе первых прибежал к окопам Янко Приесол. Он огляделся вокруг, а увидав Юраша, крепко обнял его:

— Замечательно, Феро!

Лицо его светилось восторгом, а сердце было полно любви к ребятам. Он вскочил на бруствер и крикнул партизанам:

— За мной, вдоль ручья!

Недалеко затрещал автомат. Янко не успел залечь, но в этот момент из-за его спины выскочил Феро Юраш, закрыл его своим телом и рухнул на землю. Над ними просвистели пули, и Феро почувствовал, как легко стало у него на душе.

«Кажется, спас я Янко, а то убили бы его». Он посмотрел Янко прямо в глаза. Взгляд его был теплым, чистым, переполненным радостью. Янко встал, благодарно пожал ему руку и, сгибаясь, побежал к ручью.

На другом конце окопов из-за бруствера показался Светлов. Он встал, широко расставив ноги, залитый лунным светом. В правой руке он держал автомат. Вскоре рядом с ним появились другие бойцы.

Светлов долго ждал этого момента, старательно готовился к нему. Долго объяснял ребятам, что партизан должен быть смелым, как орел, и нападать неожиданно, как рысь.

Он огляделся вокруг, устремил взгляд вдаль и взволнованно закричал:

— Товарищи, вперед!

Голос командира вселил в партизан уверенность и отвагу. С гор мчались они к Погорелой навстречу вражеским пулям.

И как раз в это время загремели за горными вершинами орудия. Их канонада была сильнее, чем когда-либо прежде.

Когда солнце поднялось из-за гор, немецкий танк, на который обрушилась передняя стена зернохранилища, все еще дымился. Стрельба утихла, в уличном бою партизаны оттеснили немцев к площади.

Из зернохранилища выбежала Приесолова. Чвикота со старым Приесолом отнесли к доктору Главачу раненого партизана. Пока было нужно, они сидели у телефона, потом заботились о раненых. Мишо открыл окно и закричал:

— Пани Приесолова, нашли вы отца?

— Нет, говорят, он ушел к Газдикам, у тех, дескать, погреб получше.

Мишо закрыл окно и устало опустился на стул. Работы у него было по горло. В столовой и в кухне лежало пятнадцать раненых партизан. Целую ночь Мишо не сомкнул глаз. Боевой энтузиазм ребят передался и ему. С напряжением ждал он утром начала атаки. Теперь он один, штабной врач убит в бою, а его отец где-то прячется. Это безответственно. Вступил в революционный комитет, а когда надо помогать, забрался в погреб. Ну да ладно, как-нибудь он и сам справится. Ему помогала Приесолова, ловко у нее это получалось. Хорошо еще, что у отца много перевязочных материалов.

Он подошел к окну и увидел на улице Эрвина с Пуциком. Они осторожно шли с винтовками на плече, останавливаясь у заборов, как бы вынюхивая, нет ли во дворах спрятавшихся немцев. Увидев Эрвина, Мишо вспомнил охотничий домик. Краска стыда залила его лицо, ведь тогда он был одного с ними поля ягода.

Со стороны площади послышались две короткие и одна длинная пулеметные очереди. Гитлеровцы получили приказ удержать Погорелую любой ценой, чтобы партизаны не прорвались к шоссе. Они догадывались, что именно шоссе является целью наступления, и заняли дома на площади, отступив перед рассветом с верхнего конца деревни, где не смогли справиться с партизанами.