— Если бы это зависело от меня, я бы приказал вас расстрелять. Расстрелять, как того, — он показал рукой на дверь и уставился на Эрвина. — К сожалению, мне приказано вас отпустить. Благодарите своего отца.

Эрвина отвели в коридор, где он должен был подождать до утра. Сердце его радостно забилось. Его отпустят! Он снова будет на свободе! Собственно, по какому праву люди могут отнимать у человека свободу? По какому праву могут его мучать? Если бы он знал за что, то мог бы испытать какое-то чувство. А так?! Он ни рыба ни мясо. Он только наблюдает.

Когда-то он послал в журнал стихотвореньице о красных утренних зорях, а из него сделали коммуниста. Но как он позволил спровоцировать себя? Зачем охранял во время мобилизации тот несчастный мост, где схватили шпиона? Зачем давал Янко машину? А вот Мрвенту посадили неизвестно за что. А Пудляка? За что Пудляка?

Он схватился обеими руками за голову: ведь Пудляк был тогда там, когда лейтенант пришел к отцу. Как это ускользнуло из его памяти? Все просто: Пудляк предупредил партизан, а те опередили немцев. Так немцам и надо. А что с Пудляком? Не отец ли донес на него? Ведь он знал, что Пудляк коммунист. Зачем же он его, черт возьми, держит?

На улице раздались голоса. Эрвин влез на лавочку и через замерзшее окно увидел у каменной стены с навесом немецких солдат. Луч света упал на Йожко Пятку, прислонившегося к стене.

«Фанатик, — решил про себя Эрвин. — Такому легко. А какой это был боязливый мальчик… Что, собственно, мешает этим людям просить пощады? В самом деле, только фанатизм. Интеллигент так не сумел бы…»

Эрвин не понимал, что происходило в душе Пятки. Когда немцы схватили его у Нижней Дубравки, откуда за ним должна была прийти машина, чтобы ехать за кожами к Беньо, Пятка начал сопротивляться, но, увидев против себя пятерых, поднял руки вверх. Может быть, его не застрелят, может быть, удастся выкрутиться. В худшем случае отправят в концлагерь, а ведь многим удавалось бежать, пока их везли. Но когда его начали избивать уже на задворках деревни, хотя он не оказывал им сопротивления, он вспомнил, как был в окопах, как дрался с ними.

И, как бы желая удержать в душе светлые воспоминания о товарищах, взял себя в руки, а когда его отвели на допрос, молчал. Не услышали враги от него ни слова, напрасно мучали. Постепенно боль притупилась, и он, сжав кулаки, уже испытывал чувство гордости оттого, что его не могут сломить, не могут заставить говорить. Он примирился с мыслью о смерти, ее заглушила гордость: он им не поддался, он сильнее их. Ох, как он их ненавидит!

Когда его толкнули к стене и нацелили на него винтовки, он закричал слабым, хриплым голосом:

— Да здравствует…

Больше Эрвин ничего не разобрал, потому что зажал уши и зажмурил глаза. Раздалось два выстрела. Эрвин затрясся в лихорадке и до утра не смог сомкнуть глаз.

Его отпустили, когда начало светать. Проходя мимо дома Линцени, он увидел на дверях листовку и прочитал:

«Смерть немецким оккупантам! Да здравствует Красная Армия!»

Эрвин на минутку остановился. Под надписью ему почудилось худое лицо Йожко Пятки. Ведь Пятка крикнул: «Да здравствует…»

Долго пришлось звонить у двери, прежде чем отец открыл. Он вышел заспанный, в наспех наброшенном на плечи зимнем пальто. Было только пять часов. Отец встретил Эрвина приветливо, но сдержанно.

— Слава богу, что ты дома, — сказал он ему в столовой, когда Эрвин налил себе рюмку можжевеловки. — Пуцик уехал в Братиславу, я думаю, что и тебе, наверное, лучше бы… Там будет спокойнее. Здесь о тебе все раззвонили.

Эрвин нахмурился:

— Ни за что!

Ондрей Захар долго ходил в халате вокруг стола, потом остановился у окна и сказал:

— Ради тебя я ездил в город к майору Райнеру. Сколько же из-за тебя хлопот! Выхлопотал я себе также тридцать рабочих, вернувшихся с работ из Германии.

Потом отец рассказал ему, как немцы схватили Пудляка. Еще вчера, где-то под Брындзовцом. Беньо и Газуха ушли в горы, а вот Пудляку улизнуть не удалось.

— Хочу просить за него, — заметил он, — и за Мрвенту, ведь это самые преданные мне люди.

— Ну а ты не думаешь, отец, что эти кожи — дело Пудляка? Ведь он при этом присутствовал.

Ондрей Захар махнул рукой:

— Да нет, говорил я с ним, — сказал он без особой убежденности, — но в конце концов… — Он завел большие старомодные часы, стоящие на буфете, и добавил: — Пойдем, а то еще простудишься. Ты ложись, поспи еще.

Когда немцы отпустили Пудляка, тот проспал как убитый пятнадцать часов. Проснулся он далеко за полдень, съел целый батон колбасы и принялся ходить взад-вперед по своей комнате.

Его допрашивали только один раз. Они не догадывались, что это он под носом у них очистил целый склад кожи. Его подозревали лишь в том, что он хотел бежать в горы. Он выкручивался как только мог. Под Брындзовцом росло много дубов, и он сразу же нашелся: он был там, чтобы посмотреть, есть ли качественная кора для выщелачивания кожи. Газуху с Беньо они, к счастью, не схватили, те уже в безопасном месте. А вот его взяли. Так уж бывает в жизни: кому-то всегда везет, а кому-то нет. Ему никогда не везет, чертовски не везет.

Хорошо еще, что Захар помог ему, иначе кто знает, вышел бы он на свободу! Он подписал обязательство быть лояльным в отношении немцев, и его отпустили. Только завтра они опять что-нибудь пронюхают и могут снова посадить его за решетку.

«Пойду к Захару, — подумал он, торопливо бреясь, — скажу ему прямо, что мне угрожает смерть и что я хочу уйти из Погорелой. Только что он на это скажет, свинья паршивая?»

Он побрился и подошел к окошку. Несколько рабочих скиталось по двору. Новый склад был закрыт, на дверях висел огромный замок.

Когда он пришел к Захару, Ондрей сидел в кабинете и вел серьезный разговор с сыном. Пудляк тихо открыл дверь и заглянул внутрь.

— Входите, входите, — кивнул ему Ондрей. — Не помешает, если и вы узнаете это. Эрвин решил отправиться в Бистрицу.

— Не знаю еще, в Бистрицу ли, — прервал его Эрвин, — может быть, только в долину, в лесную сторожку.

Ондрей, по старой привычке, потянул воротник рубашки, хотя за последний год его шея похудела и воротник не жал. Закурил сигарету, а когда сын заметил, что курение ему вредит, махнул рукой и сказал:

— Я ничего не имею против, пусть Эрвин идет.

Пудляк вытянул свою длинную шею и выпучил глаза. Что происходит с Захаром? Но он не стал долго размышлять о причине неожиданных изменений, воспользовался случаем и сказал, заикаясь от волнения:

— Пан фабрикант, я ведь тоже хочу идти. Пока здесь немцы, мне грозит смерть.

Ондрей Захар заерзал на стуле и исподлобья посмотрел на Пудляка.

— Тем лучше, — сказал он неожиданно, и Пудляк принялся потирать руки от радости. — Можете идти вместе с Эрвином. Придут солдаты, кто-нибудь вас выдаст, а что те знают — для них я никто. Идите в долину, там немцы боятся появляться, и переждите… Как раз перед самым вашим приходом я растолковывал Эрвину одну вещь. Послушайте и вы. Дело идет к тому, что немцы проиграют эту войну, а ждать до последней минуты иллюзорного соглашения Запада с Германией было бы глупо.

Хотя Пудляк был еще перепуган, он едва не рассмеялся. Наконец-то и Захар начал кое-что понимать.

Ондрей и сам удивился, как неожиданно легко высказал он мысль о поражении Германии. Ни Пудляк, ни Эрвин не догадывались, скольких бессонных ночей стоили ему эти слова. Они не видели за ними напряжения, мучительных минут, горьких мыслей, породивших эту легко произнесенную фразу. Они и не старались понять, чем вызвана эта перемена, подобно тому как зрителя в цирке не интересует, скольких усилий стоит жонглеру овладение своим искусством.

В последнее время Ондрея одолевали черные мысли: список коллаборационистов, сомнения Райнера, Жабка, новая власть в Бистрице, неудачи на фронтах и, наконец, русские. Он с восторгом смотрел на серебряные крылья американских самолетов, теперь часто, без помех летавших над Погорелой, и приходил к выводу: вот это сила.