— Легко вам говорить, — вздохнул он обреченно. — Ну а если по дороге меня схватят немцы? Если меня расстреляют? — воскликнул он с упреком в голосе.
Приесол почесал затылок, лукаво усмехнулся и сказал:
— Ну, не надо так бояться…
— А как же не бояться?! — возмутился нотариус, и румянец залил его и без того красное лицо. — У меня дети, жена, а вы меня выгоняете в горы?
Старый Приесол рассердился. Он стукнул кулаком по столу и закричал:
— Да что уж вы так трясетесь за свою жизнь? — Потом пожал плечами и процедил сквозь редкие зубы: — Что же, вам остается только одно: идите к немцам и предавайте. — Посмотрев на замерзшее оконное стекло, разрисованное морозом, Приесол добавил как бы про себя: — Нас расстреляют, но наши вам этого не забудут.
Нотариус вышел от Приесола в отчаянии, покачиваясь, как в беспамятстве.
Над Погорелой висело звездное небо с бледной, почти прозрачной луной. На улице не было никого, кроме немецкого патруля, остановившего нотариуса. Шлоссер сказал солдатам, что был на ужине у полковника и что у него есть письменное разрешение. Потом он медленно пошел дальше. Снег скрипел у него под ногами, мороз усиливался.
На его ногах были легкие полуботинки и тонкие черные носки. Ноги начали мерзнуть. Идти домой ему не хотелось. Там лежит больная жена, а он вряд ли сможет скрыть от нее свои заботы. Хорошо еще, что обе дочери в Братиславе. Пойдет-ка он лучше в канцелярию, поразмышляет там.
На башне пробило десять часов. Нотариус подумал: с тех пор как пришли немцы, уже не звонят в колокола. А прежде глашатай напоминал людям с башни, чтобы они экономили свет и тепло, и славил господа. Насколько же лучше была жизнь до всего этого!
За что же господь так наказывает его, за что? А еще говорят про него: милосердный. Какой же он милосердный? Хоть бы он шепнул ему, что делать, как сохранить жизнь, как спасти семью! Ему уже за шестьдесят, и в конце концов для него самого все это более или менее безразлично. Но жена, дочери! Что будет с ними, если он составит этот проклятый список или не составит его?
И так плохо, и этак.
Он вошел во двор сельского управления. Окно их спальни светилось: значит, жена еще не ложилась. Нет, он не пойдет к ней, ни за что не пойдет до тех пор, пока не примет решения.
Он долго не мог попасть ключом в замочную скважину дверей канцелярии. Потер щеки холодными ладонями и, нащупав окоченевшими пальцами выключатель, зажег свет. В комнате был беспорядок, ящик письменного стола взломан, а на полу валялись горы бумаги.
Он поспешил вверх по лестнице и открыл двери спальни. Жена лежала в постели с компрессом на лбу.
— Ох, хорошо, что ты наконец пришел! — запричитала она, заламывая руки. — Были здесь из гестапо, с каким-то гардистом. Я им сказала, где ты. Говорят, что придут завтра.
У нотариуса перехватило дыхание, он прислонился к стене.
— Они спрашивали меня, нет ли у нас в квартире каких-нибудь удостоверений личности. Все наши шкафы перерыли.
— Какие еще удостоверения личности? — раздраженно сделал ударение на слове «какие» ничего не понимающий нотариус.
— Дескать, пустые бланки… Ох, голова моя!..
У нотариуса подкосились ноги, кровь застыла в жилах. Он понял: узнали, что он выдавал фальшивые паспорта.
Молча надел пальто, протер перчаткой из оленьей кожи очки и вышел в коридор. Лестница показалась ему необычайно длинной, наконец, совершенно запыхавшийся, он оказался в канцелярии. Бросился на стул, заскрипевший под ним, и оперся лбом о стол.
— Это конец, конец! — шептал он с ужасом в голосе. — Удостоверения личности, список…
Отец! Насколько умнее был его отец! Его отец тоже был нотариусом, но всегда придерживался буквы закона. А он? Он шел против закона. На кой черт он связался с этими удостоверениями личности? Зачем он нарушал правила? Почему он не думал об этом? Ему надо было дождаться новой власти и предоставить себя в ее распоряжение в качестве лояльного чиновника, а он, осел, опережал события ради какой-то там карьеры. Хотел быстрее взобраться по лестнице, перепрыгивая через несколько ступенек за раз. Как это безответственно! А ведь он уже не какой-то там сопляк. У него есть жизненный опыт, он и пенсию уже себе выслужил!
Что он им скажет, что? Наверняка они все знают. Не были бы немцами, если бы не знали, рассуждал он, и эти мысли жгли его голову, как раскаленные угли. А что, если он даст им этот список? Может быть, этим он откупится?
Он поднял голову, и его тусклые глаза на миг ожили. Да, он откупится, еще не все потеряно. Но на какой срок? Ведь через несколько недель сюда придут русские и расстреляют его как предателя. Если бы фон Биндер расспросил его с глазу на глаз… А теперь об этом знают многие.
Нет, выхода явно нет. Приесол советовал ему уйти в. горы, но ведь он уже в возрасте, разве он выдержит там в снегу? Не спасет ни себя, ни семью.
Издалека донесся бой башенных часов. Нотариус считал про себя: раз, два, три… Он насчитал одиннадцать ударов. Так, ему остается еще двенадцать часов, а потом он должен предстать перед майором, если только до той поры его не арестует гестапо.
Он вздрогнул от ужаса при мысли о допросах. Нет! Совершенно очевидно, что все пути отрезаны, выхода нет, нет.
Что же это делается? Мысли его путаются, он ни на чем не может сосредоточиться. Завтрашний день представлялся ему черным пятном. Оно приближалось, росло. Но как только он пытался представить себе, что будет завтра, какая-то внутренняя сила разрушала все его представления.
Он все острее ощущал, что завтрашнего дня для него не будет. Кровь начала пульсировать в его висках, удары делались все сильнее и сильнее. Он был как бы в беспамятстве. Зрачки его расширились, взгляд блуждал по канцелярии. Все казалось ему покрытым туманом.
В углу за письменным столом лежала проволока от старой телефонной проводки, похожая на длинную, тонкую змею. Он уже ни о чем не думал. Механически встал со стула, открыл внутреннюю раму окна, обмотал проволоку вокруг решетки и трясущимися руками сделал на ней петлю. Потом перенес стул под окно, встал на него коленями, надел петлю на шею и, опустив руки вдоль тела, оттолкнул ногой стул…
Была уже полночь, а в столовой у Газдика царило веселье. Все пили за победы немецкой армии, а декан, которому вино ударило в голову, попросил в своем тосте всевышнего, чтобы тот хранил рейх.
Фон Биндер вспомнил вдруг о нотариусе. С трудом удерживаясь на ногах, он со смехом закричал:
— Господа, я предлагаю выпить за здоровье нашего нотариуса, который наверняка уже закончил составление списка!
8
Милка Пучикова не очень испугалась, когда утром в сочельник немецкий солдат отвел ее из компосесората в комендатуру. За последнюю неделю гестапо схватило многих людей, особенно с кожевенной фабрики и лесопилки. Говорили, что они находятся под арестом в Ружомбероке. В числе первых схватили старого Приесола, через два дня — Пашко, а позавчера и доктора Главача. Нотариус Шлоссер повесился.
Милка удивилась, что ее не бросили в грузовик, который должен был отвезти шестерых человек, прятавших у себя раненых партизан, а под конвоем доставили в канцелярию.
В комнате звучал голос старшего лейтенанта Шульце, который кружил вокруг стола, небрежно засунув руки в карманы. У окна стоял Линцени. Он весь трясся от страха и что-то объяснял на ломаном немецком языке, чего девушка не понимала.
Когда солдат ввел Милку и назвал ее фамилию, старший лейтенант понизил голос и осмотрел девушку с головы до пят. Кончиком языка он облизал узкие губы, зажег сигарету и начал задавать вопросы Блашковичу, который непрерывно вытирал лоб платком и время от времени что-то шептал Ондрейке.
Старший лейтенант начал что-то говорить переводчице, которая безуспешно пыталась поймать его взгляд. Она выпятила свои полные губы, прищурила глаза, и выражение ее бледного лица стало строгим.
Обернувшись к Милке, она сказала:
