— А как она догадалась?

— Она была в разбомбленном доме. А меня там не было.

— Ясно.

Памела была поражена, с каким спокойным безразличием Кросс говорил о своих жертвах.

— Что, удивлены? Думали, что я на такое не способен?

— Я нисколько не удивлена. Я всегда думала, что вы на такое способны. Просто меня убедило ваше алиби. Мне казалось, что вы физически не могли этого сделать. Теперь я начинаю понимать. Это было дьявольски изобретательно. Может быть, вы нам и все остальное расскажете?

— Моя милочка, это теперь уже не имеет ни малейшего значения. Когда тебе все равно грозит веревка за убийство, еще две-три жертвы не составляют никакой разницы.

— Значит, то, что ты наговорил мне по телефону, — ложь, как и все остальное? — спросил Джеффри.

— Разумеется. А ты и развесил уши, как дурак.

— С твоей точки зрения, я действительно дурак. Я ведь никогда не имел дело с гангстерами. С чего бы мне вдруг усомниться в твоих словах? Ничего, до меня уже дошло, какой ты негодяй.

— Чем быстрей ты это поймешь, тем лучше. Тогда ты будешь выполнять мои приказания.

— Неужели вам чужды все человеческие чувства? — спросила Памела.

— Все до единого. Мне совершенно безразлично, доживете вы до утра или нет. Меня заботит только собственное спасение. Я бы вас хоть сейчас застрелил, но мне это невыгодно. Я нуждаюсь в вашей помощи. Если вы меня переправите в Голландию, может быть, я вас и не убью. Это зависит от того, как вы себя будете вести. Будете стараться, возможно, и останетесь живы. Человеку достаточно малейшего проблеска надежды. Ну, а если вам наплевать на пряник, есть же еще и кнут. Я сумею заставить вас повиноваться. Я же был в немецком концлагере…

— А я, дурак, еще поверил твоим россказням, — сказал Джеффри, — жалел тебя.

— Да уж, нашел кого жалеть. Даже смешно.

— Значит, ты и про лагерь лгал?

— Не совсем. Я действительно был в лагере, но не заключенным. Я работал, на СС. У них был иностранный отряд, и я в него вступил.

— Да ты, я вижу, махровый преступник, — сказал Джеффри и подумал: «Слава богу, что отец об этом не узнал!»

— Мне совсем не улыбалось провести несколько лет на положении заключенного. Куда лучше стать надзирателем. В общем-то, я не жалею о своем решении. Красивая форма, хорошая еда, положение, приятели. В лагере мне жилось совсем неплохо. То есть сначала мне там совсем не нравилось. Я имею в виду мои обязанности. Ты же помнишь, Джеффри, какой я был до войны — чтил все запреты и правила. То, что я там увидел, поначалу показалось мне ужасным, меня просто наизнанку выворачивало. Я ведь был щепетильным человеком. Меня мучила совесть.

— Трудно поверить, — ввернул Джеффри.

— Ты бы поверил, если бы знал, что я имею в виду. Да, у меня была совесть, но у меня еще была жизнь, с которой мне не хотелось расставаться. Поначалу я попал в очень плохой лагерь. То, что я тебе о нем рассказывал, все правда. Я видел, как там обращались с людьми. Мне казалось, что я не вынесу такого. И я решил спастись единственным доступным мне способом. Ну а после того, как ты принял такое решение, дальше катишься вниз без задержки. Сначала тебя потрясают зверства и издевательства над людьми. Тебе кажется, что ты попал в общество дьяволов. Думаешь, что, пожалуй, было бы лучше умереть. Тебе все еще жалко людей. Потом начинаешь думать, что могло бы быть хуже. В конце концов, именно у тебя достаточно еды и именно тебе не больно. И ты не один такой. С тобой рядом другие парни, во внеслужебное время они совсем неплохие ребята. Они просто выполняют приказы. Свалить вину на других очень легко. Постепенно перестаешь ужасаться тому, что ты делаешь: Уходит чувство новизны. И вот уже ты спокойно смотришь на то, как вешают мужчин, насилуют женщин, избивают детей. «Пускай себе орут, — говоришь себе, — мне-то что?» Чувство вины пропадает — ты уже столько раз это видел и сам все это делал. Потом даже начинаешь получать удовольствие. В душе мы все садисты. Но скоро и это проходит. Под конец чужие страдания тебя уже не возбуждают. Уже не придумываешь новые способы пыток. Убийство становится каждодневной работой. Все равно, что бить мух. Я ничуть не преувеличиваю.

— Раз вы так много об этом говорите, значит, не так уж вам все безразлично, — заметила Памела. — Вы знаете, что совершали чудовищные преступления.

— Вы меня не поняли, — сказал Кросс. — Я вовсе не пытаюсь заинтересовать вас психопатической личностью. Я просто хочу вас убедить, что со мной не стоит шутить. Я знавал горячие головы, что бросались на пистолет. Вот и Джеффри такой. А я стараюсь довести до его сознания, что этого делать не надо. Давайте я вам расскажу про свой последний день в Клоге — так назывался наш лагерь. Это было перед самым приходом русских. Орудийный огонь уже подступил совсем близко. Комендант получил приказ уничтожить перед отступлением все, чтобы от лагеря и следа не осталось. Значит, уничтожить и заключенных. Знаете, что мы сделали? Мы заставили их спилить высокие сосны и уложить бревна на землю в поленницу. Когда получился довольно высокий помост, мы велели им ложиться сверху, тесно друг к другу, как сардины в банке, и всех их перестреляли. Мужчин, женщин, детей — без разбору. Потом на трупы положили еще ряд бревен, и так далее. Слой дерева, слой мяса.

Кросс ухмыльнулся.

— Ну как, нравится вам моя вечерняя сказка?

— Дьявол — вот ты кто, — сквозь зубы проговорил Джеффри.

— Совершенно верно. И не забывай про это. Конечно, не все заключенные были мертвы. Их было слишком много, несколько сотен. Мы расстреливали их в спешке. Когда всех сложили в поленницы, мы полили сверху бензином и подожгли. Посмотрели бы вы, как они горели, — потрясающее зрелище. Такое всю жизнь не забудешь. Я стоял с другими эсэсовцами вокруг костра. Время от времени с краю выползало нечто, что раньше было человеком: с краю никогда хорошо не горит, наверно, тяга плохая. Так или иначе, эти страшилища выползали с жуткими воплями, у некоторых вместо ног и рук были обугленные головешки. Извиваясь, они отползали в траву, и там мы их приканчивали.

Он замолчал, и в каюте опять наступила мертвая тишина. Лицо Памелы было искажено ужасом и отвращением, но она не издала ни звука.

— Вижу, что я вас заинтересовал. Вот такой у меня жизненный опыт. Так что убийство твоего отца, Джеффри, было для меня пустяковиной. К тому же мне обязательно нужно было получить наследство побыстрее. Я боялся, что меня настигнет мое прошлое. Когда я очнулся в английском госпитале, меня взяли в оборот ребята из госбезопасности. Они задавали чертовски неудобные вопросы. Но я сочинил прекрасную легенду. У меня вообще это хорошо получается. Мои легенды звучат вполне правдоподобно, а, Джеффри? Так что мне удалось замести следы. Но я знал, что этим не кончится. Мы не сумели спрятать все концы в воду. Несколько заключенных сбежали. Они, наверно, порассказали русским всякого. И мы не успели сжечь все бумаги. В самый неподходящий момент к лагерю прорвался русский танк. Я считал, что рано или поздно русские передадут эти документы нашим, — и тогда меня ожидает виселица. Так что мне нужно было раздобыть побольше денег и уехать в страну, которая не питает особенно злых чувств к военным преступникам. Я вам не надоел?

— Продолжай, — сказал Джеффри, — кончай свою повесть. Не пойму только, к чему ты клонишь.

Кросс слегка приоткрыл дверь каюты и прислушался.

— По-моему, ветер утихает. И вода поднялась. К чему я клоню? Ты тут заявил, что не поведешь «Беглянку» в море. Значит, мне надо тебя как-то заставить. И обеспечить свою безопасность. Ты, наверное, надеешься, что в какой-то момент тебе удастся застичь меня врасплох. У тебя небось руки чешутся схватить меня за горло. Или ты, может, собираешься позвать на помощь полицейский катер, окликнуть какой-нибудь буксир, как-нибудь повредить яхту или столкнуть меня за борт в открытом море. Так вот, я приму меры, чтобы ничего такого не случилось.

Джеффри сатанел, слушая этот уверенный издевательский голос.