…Вскоре Плинио Мендоса подал заявление об отставке. 25 мая 1961 года примеру друга последовал и Маркес, хотя оставался без средств, без жилья, с женой и ребёнком на руках. Безропотная жена спросила, что им теперь делать, и, получив ответ, что надо ехать в Мексику, вздохнув, принялась укладывать чемодан.

Прилетевший в Нью-Йорк Плинио советовал Маркесу потребовать у нового руководства «Прелы» выходное пособие. Не веря в успех, Маркес отправил в Гавану запрос по поводу денег или хотя бы авиабилетов до Мехико для двух взрослых и ребёнка. Ему порекомендовали обратиться по этому вопросу в колумбийское отделение агентства, то есть к уволенному Мендосе.

Мне в Гаване журналисты со стажем рассказывали, что Маркеса сочли чуть ли не gusano, червём, предателем. Мол, пусть в угоду писательскому творчеству, но изменил революции, бросив «Прелу» в трудную минуту. Кстати, и Рауль Кастро мне намекал на это (он вообще к Маркесу был не столь расположен, как его старший брат).

В середине июня 1961 года семья тронулась в долгий путь «на перекладных» — на автобусах с пересадками в Новый Орлеан, куда Плинио пообещал прислать хоть какие-то деньги. Недолго Маркес радовался пребыванию в стране Фолкнера. Жирный, лоснящийся от пота негр, сидевший у водопроводной колонки возле автобусной станции в Атланте, угрожающе процедил сквозь зубы: «Only for whites!» Мерседес попросила набрать воды ребёнку, но негр повторил, что только для белых, а «для остального сброда вода за сортиром». В Алабаме огненно-рыжий бородатый мордоворот, высунувшись из окошка джипа, оценивающе оглядев Мерседес, сказал: «Жена? Неплохие сиськи. Да и ножки. Отсосёт — дам пять баксов». В Монтгомери никто не согласился сдать им комнату, так что ночевать с ребёнком пришлось на газоне. На рассвете подъехала полиция, лежащего Маркеса пнули ногой. Мерседес с трудом держалась, чтобы не расплакаться. Да и самому главе бедного семейства впору было плакать. Но внутренний голос — хрипловатым тембром деда-полковника — твердил: «Не сдавайся! Не сдавайся! Не сдавайся!»

В Новый Орлеан приехали поздно вечером, попытались устроиться в дешёвую гостиницу, но их не пустили, и они заночевали в зловонной ночлежке для «перемещённых лиц» — чёрных и мексиканцев, расположенной у городской выгребной ямы. Ночь была жаркой, душной. Мерседес с сыном заснули, а Маркесу зловоние спать не давало.

Нам, студентам, в Гаване он говорил: «Есть книги вовсе без запахов, и от этого, может быть, они не становятся менее значимыми. Но я в какой-то момент понял, что запахи — это важно, запах может изменить всю картину, восприятие окружающей действительности. Вот пахнуло морской утренней свежестью — и ты опять мечтаешь, творишь. Вот прошла мимо благоухающая женщина — и хочется куда-то идти, ехать, плыть. Вот донёсся запах гнили, тлена — и всё мрачнеет, насыщается какой-то тлетворной безысходностью…»

Пожалуй, ни у кого из классиков нет такой пахучей прозы. У Маркеса запахи не только играют важную роль, являются изобразительным средством, погружают читателя в атмосферу, но оживают и творят чудеса. Из романа «Сто лет одиночества»:

«Мелькиадес нечаянно разбил пузырёк с хлорной ртутью.

— Это запах дьявола, — сказала она.

— Совсем нет, — возразил Мелькиадес. — Установлено, что дьяволу присущи серные запахи, а тут всего лишь чуточку сулемы…» «…Он всю ночь искал её, всю ночь чудился ему запах дыма, который исходил от её подмышек: этот запах, казалось, впитался в его тело… запах был повсюду, такой же неуловимый и в то же время определённый, как тот, что теперь он постоянно носил в себе». «В постели лежала молоденькая мулатка. Она была совсем голая, и груди её напоминали собачьи сосцы. До Аурелиано здесь побывало шестьдесят три мужчины. Воздух, пропущенный через столько пар лёгких и насыщенный запахом пота и вздохами, стал густым, как грязь», «…он отчалил от скалистых берегов печали и встретил Ремедиос, обратившуюся в бескрайнюю топь, пахнущую грубым животным и свежевыглаженным бельём». «Мужчины, искушённые в любовных муках, познавшие любовь во всех странах мира, утверждали, что им никогда не доводилось испытывать волнение, подобное тому, которое рождал в них природный запах Ремедиос Прекрасной. <…> Чужеземцы, которые прибежали на шум из столовой и поспешили унести труп, заметили, что кожа его источает ошеломляющий запах Ремедиос. Этот запах прочно вошёл в тело покойного, и даже из трещины в его черепе вместо крови сочилась амбра, насыщенная тем же таинственным ароматом; и тут всем стало ясно, что запах Ремедиос Прекрасной продолжает терзать мужчин даже и после смерти, пока кости их не обратятся в прах». «Как только он вошёл, в нос ему сразу ударило зловоние от горшков — они стояли на полу и были неоднократно использованы по назначению…»

…От зловония Мерседес проснулась. Вышли с малышом на улицу и сели на скамейку в скверике, не заметив таблички у входа: «Четвероногим домашним питомцам, неграм, мексиканцам и кубинцам вход воспрещён!» Прижимая к груди вновь уснувшего сына, Мерседес молча смотрела на брезжащий над морем рассвет. И наш герой молчал.

А утро было солнечным, чистым, радостным. Тем более что на главпочтамте Нового Орлеана Маркес получил целых сто пятьдесят долларов, присланных верным другом Плинио. Решили шикануть — пошли во французский ресторан «Ле Вье Карре».

За столиком Маркес обещал жене, что не повторится никогда такого, как в Атланте, где её хотели купить, как в Алабаме и здесь, в этой вонючей ночлежке, где они совсем опустились на дно. Обещал, что будут жить в лучших отелях, обедать в шикарных ресторанах. Обещал, накрыв рукой руку жены, а другой погладив по голове сидящего рядом в детском стульчике сынишку Родриго, — завоевать мир.

«Я всегда знал, — пишет Плинио Мендоса в книге „Те времена с Габо“, — что Гарсиа Маркес умеет справляться с трудностями, возникающими в жизни. Во всяком случае лучше, чем со славой. Испытание „огнём и водой“ Габо проходил более стойко и мужественно, чем „медными трубами“. Унижения, лишения, удары судьбы ему всегда шли только на пользу, он закалялся и крепчал. В конечном счёте и его необыкновенный, фантастический писательский успех обусловлен именно этой борьбой с обстоятельствами, с жизненными трудностями, борьбой напряжённой, мужественной и азартной».

В понедельник 26 июня (сам Маркес уверял, что это произошло вечером 1 июля, «накануне выстрела дуплетом из „Босса“») 1961 года на железнодорожном вокзале «Буэнависта» города Мехико Альваро Мутис обнимал Маркеса, прибывшего с семьёй. Мутис провёз их по Мехико, поселил в отеле «Апартаментос Бонампак», дал денег.

Второго июля по радио сообщили, что в своём доме в городке Кетчум, штат Айдахо в США, застрелился писатель Эрнест Хемингуэй. Сообщил об этом мексиканский писатель Гарсиа Понсе, один из немногих друзей Маркеса в Мехико: «Прикинь, этот болван Хем прострелил себе башку!» Позвонил и Альваро Мутис, спросил, напишет ли что-нибудь Габриель. Маркес ответил, что попробует, потерянно стал рассказывать почему-то о том, что так и не понял отношения к нему кубинцев. Альваро сказал, что недавно перечитывал кубинские вещи — «Иметь и не иметь», «Старик и море», — и считает, что памятник должны ему поставить в центре Гаваны из малой частицы того золота, которое он принёс Кубе.

Мексиканский журнал «Сьемпре» опубликовал статью революционного кубинского литератора Эдмундо Десноэса, кишащую какими-то островными комплексами (процитируем, так как нашему герою в плане зависти уготована примерно та же участь):

«Фидель Кастро был чрезмерно великодушен, заявив, что „всё творчество Хемингуэя представляет собой защиту прав и достоинства человека“. <…>На Кубе он жил, как некий англичанин, изгнанный из колонии, выражая симпатии кубинскому народу, но глядя на него сверху, с холма „Ла Вихии“. Он писал свои книги по-английски и издавал в самых крупных в мире издательских домах. Он был богатым путешественником, он стрелял самых дорогих зверей, останавливался исключительно в „люксах“ самых роскошных отелей мира, пил самое дорогое шампанское и заедал его чёрной белужьей икрой, которую брал ложкой. <…> Я смотрел на Хемингуэя с завистью и бешенством. А испытывал бешенство я от сознания того, что мы в те годы были обречены на бедность, ограничения, отсутствие свободы, постоянно подвергались надругательствам. <…> Ни один боливийский, например, писатель никогда не удосуживался чести посещения легендарной Марлен Дитрих в „люксе“ шикарного отеля Нью-Йорка „Шерри-Несерлэнд“! В лучшем случае, боливийский писатель имел возможность заниматься онанизмом перед её фотографией с обнажёнными ножками, застрахованными на миллион долларов!»