Отношение к России у Г. Иванова не было однозначным и простым Он, как и упоминавшийся выше С. Л. Франк, склонен был «полагать, что часть вины за то, что произошло на их родине, была и на нем, на них, покинувших её. «Все мы герои и все мы изменники, Всем, верим словам. Что ж, дорогие мои современники, Весело вам? (1, 303). Горькие воспоминания о невосполнимых утратах лежали тяжелым грузом на душе, порождали ощущение зависимости, чувство весьма обременительной несвободы. Отсюда столь понятное стремление напрочь забыть особенно тревожившие факты и события из этого прошлого. Но было и не менее сильное желание понять и определить причину причин поистине катастрофических последствий деятельности как старой, так и новой власти, и подвластного ей исполнителя всех этих событий, связанных с войнами и революциями.

В известном стихотворении Г. Иванова «Свободен путь над Фермопилами» есть такие строчки: «А мы — Леонтьева и Тютчева Сумбурные ученики — Мы никогда не знали лучшего, Чем праздной жизни пустяки. Мы тешимся самообманами»… А «за морями-океанами Видна блаженная страна:

«Сумбурные ученики», можно предположить, «ученики», которые в свое время не смогли по достоинству оценить произведения этих выдающихся предшественников, т. е. соотнести прочитанное с особенностями национального развития России, жизни и характера русского человека. Интересна в этом плане статья Г. Иванова о К. Леонтьеве «Страх перед жизнью» (1932). Он напоминает в ней о том, что и при жизни и какое-то время после смерти К. Леонтьева его плохо понимали, но много ругали, а в XX веке вдруг обнаружилось, что «совпадение политических теорий Леонтьева с «практикой» современности прямо поразительно» [336]. Иными словами, «политические теории», которые еще недавно принято было называть «реакционными», в годы двоенные и пореволюционные, дали и материал и повод к совсем иному осмыслению. Едва ли ни в первую очередь это было связано с тем, что обычный человек, непосредственный участник мировой войны и революций, и — не только в России, проявил себя с самых, порой, неприглядных, низменных сторон, и потому вызвал глубокое разочарование и повсеместное осуждение.

В «Окаянных днях» И. Бунина есть такая запись: «Шел и думал, вернее, чувствовал: если бы теперь и удалось вырваться куда-нибудь в Италию, например, во Францию, везде было бы противно, — опротивел человек! Жизнь заставила так остро и внимательно разглядеть его, его душу, его мерзкое тело. Что наши прежние глаза, — как мало они видели, даже мои!» [337]. И здесь же задает вопрос: «Да, но во что можно верить теперь, когда раскрылась такая несказанно страшная правда о человеке?» [338]

Что же сильнее всего поразило многих, и особенно интеллигенцию, которая еще недавно полагала, что неплохо знает свой народ, и считала, что нужно не столько учить его, сколько учиться у него и мудрости и гуманности? Это — и, более чем странное, сочетание холопского желания угодить любому начальству, и — плохо скрываемая ненависть ко всякой власти. Это — и, поистине, удивительное равнодушие ко всему и всем, в том числе и к самому себе, и зачастую, ничем не оправданная жестокость и стремление к насилию, и не только в отношении к людям чужим, но и, подчас, к самым близким, а то и — родным.

Имея в виду советскую действительность, Г. Иванов пишет: все, что К. Леонтьев говорит в своих трудах, «нам уже знакомо заранее, и не из его статей, а непосредственно из окружающего нас хаоса и насилия… Всё знакомо — и «духовные начала», расцветающие «посредством принуждения», и конституции, которые «опасней пугачевщины», — и на совет «сорваться с рельс» и «стать во главе… умственной и социальной жизни человечества», с сердечным удовлетворением мы можем сказать: Есть. Уже сорвались. Уже стали». А перед тем Г. Иванов заметит: «подоплека у фашизма, гитлеризма, большевизма, что ни говори, одна» [339].

Да, Россия, и, разумеется, не только для него, перестала быть единой, теперь она как бы распалась — на прежнюю, дорогую и незабвенную, и — новую, советскую, глубоко ненавистную. Известно, что Г. Иванов был свидетелем и революционных и пореволюционных событий, и потому у него были основания полагать, что люди, активно утверждавшие эту новую власть, в большинстве своем, никак не могли быть отнесены к числу достойных, гуманных и порядочных. В этой связи, думается, можно следующим образом перефразировать известное выражение, скажи, каким «кумирам» поклоняешься, и я скажу кто ты.

Довольно скоро обнаружилось, что такая чужая и далекая во всех лишениях советская держава продолжала весьма негативно вмешиваться в жизнь эмигрантов. Это вмешательство, пусть и зачастую лишь косвенное, пагубно действовало на человека и в сугубо личном плане («Голубая ночь одиночества — На осколки жизнь разбивается, Исчезает имя и отчество, И фамилия расплывается»), и посягало, на самое дорогое и единственное, что осталось у них, — на их память, воспоминания о далеком и недавнем прошлом России. «Нет в России даже дорогих могил, Может быть, и были — только я забыл».