С исключительной сосредоточенностью и последовательное Андреев от рассказа к рассказу анализирует все новые и новые аспекты проблемы человеческого отчуждения. В одних рассказах в центре его раздумий мироощущение человека «нормально» равнодушного: душа его наглухо закрыта, как в свою очередь и для нее закрыты все впечатления бытия. В других — он размышляет о своеобразном «обмане зрения», о той вечной иллюзии «всезнайства», с которой живет и умирает человек, не догадываясь о своем во всех отношениях чудовищном невежестве. В третьих — исследует весьма обычное психологическое состояние человека, не имеющего того единственного и столь необходимого ему собеседника, которому он мог и захотел бы рассказать о самом главном в своей жизни.

В рассказе «Большой шлем» всех героев (их четверо — трое мужчин и одна женщина) связывает одно общее «дело», которое они считают и для себя и вообще в мире самым важным, — игра в карты «Они играли в винт три раза в неделю: по вторникам, четвергам и субботам; воскресенье было очень удобно для игры, но его пришлось оставить на долю всяким случайностям: приходу посторонних, театру, и поэтому оно считалось самым скучным днем в неделе. Впрочем, летом, на даче, они играли и в воскресенье» (А, 1, 91). Но все эти частые встречи и общее «дело», которому они отдают все свои помыслы и чувства, никак не сближают героев. После смерти одного из партнеров, Масленникова, выясняется, что никто из игравших с ним и малейшего понятия не имел ни о нем самом, ни о семье его, ни об адресе.

Уже современные критики и писатели приходили к выводу, что Андреев в этом рассказе ведет речь не только о пошлой жизни по­шлых людей, но и о тех роковых силах, которые жестоко и насмешливо распоряжаются человеческой судьбой: «Бесплодно и напрасно жил человек, всю жизнь лелеявший мечту о том, чтобы сыграть большой шлем. Бесплодно умер он как раз в тот момент, когда его мечта должна была осуществиться и на руках у него оказался большой шлем. И его партнер плакал от жалости к тому, кто никогда уже не мог узнать об осуществлении своей мечты, и от жалости к себе, ко всем, так как то же «страшно и бессмысленно жестокое» будет и с ним, и со всеми» [191].

Об этом же, но более лаконично сказал и М. Горький, который, прочитав «Большой шлем», заметил, что Андреев в своем рассказе стремился «сопоставить жизнь и смерть» [192]. В этом «сопоставлении» нельзя не увидеть перекличку с повестью Толстого «Смерть Ивана Ильича» (герой которой, кстати сказать, весь свой досуг отдавал игре в карты и относился к этому более чем серьезно). Жизнь героев Андреева такая же «обыкновенная» и «ужасная», как и жизнь толстовского персонажа, а смерть для них (во всяком случае для одного из оставшихся в живых) — такое событие, которое заставляет по-новому, более широко и осмысленно взглянуть и на себя, и на все окружающее. Но Андреев и в этом своем рассказе не считает нужным входить в подробности описания личной и деловой биографии своих персонажей. Течение жизни героев и более чем равнодушное отношение их ко всему, что не имело касательства к игре, он стремится передать в одной фразе. Она неоднократно повторяется в произведении и, несомненно, является своеобразным ключом к пониманию общего замысла художника: «Так играли они лето и зиму, весну и осень, целый мир покорно нес тяжелое ярмо бесконечного существования и то краснел от крови, то обливался слезами, оглашая свой путь в пространстве стонами больных, голодных и обиженных» (А, 1, 93).

Тему рока и роковых обстоятельств в судьбе человека Андреев же в первых своих рассказах начал разрабатывать более детально и углубленно, чем его предшественники. В анализируемом «Большом шлеме» — это все то, что связано с «видимыми» проявлениями загадочно-мистической фатальности в жизни-игре героев. Чуткий к новым веяниям в литературе, В. Г. Короленко писал в 1904 г.:

«Уже в некоторых из предыдущих рассказов молодого автора чувствуется легкое веяние мистики: припомните хотя бы превосходный и проникнутый глубоким юмором рассказ „Большой шлем», в котором, однако, в случайной игре карточных комбинаций как бы чувствуется чья-то таинственная сознательность, насмешливая и злая» [193].

Эта «таинственная сознательность», которая управляет «случайной игрой карточных комбинаций», действительно особо подчеркнута в рассказе. Андреев тем самым хочет сказать, что и в жизни человека господствует слепой случай, что его судьба управляется «чьей-то таинственной» волей, с которой нельзя не считаться и логику и нелогичность проявления которой невозможно предвидеть, понять и объяснить.

Несмотря на зловещие знаки «чьей-то таинственной» воли, Масленников упорно стремится к осуществлению своей мечты. И в этом стремлении он бросает, пусть и очень робкий, вызов судьбе, тому роковому сцеплению обстоятельств, которые приведут его к гибели за несколько мгновений до того, как эта мечта стала реальностью. В отличие от толстовского Ивана Ильича Масленников даже не догадывается о своей близкой кончине. В противном случае и он, подобно Ивану Ильичу, возможно, обратился бы к высшей силе, к Нему, с протестующим вопросом: «Зачем Ты все это сделал?».

Именно этот вопрос задает одинокий и гордый Василий Фивейский, герой одноименного рассказа Андреева. Василий Фивейский, «точно проклятый неведомым проклятием», «с юности нес тяжелое бремя печали, болезней и горя» (А, 1, 354) и всю жизнь свою ждал чуда, верил в справедливость и высший разум. Но чуда не произошло, и тогда он восстал против «сурового и загадочного рока», который всю жизнь «тяготел» над ним, восстал против Бога: «Так зачем же я верил? Так зачем же Ты дал мне любовь к людям и жалость, – чтобы посмеяться надо мною? Так зачем же всю жизнь мою Ты держал меня в плену, в рабстве, в оковах? Ни мысли свободной! Ни чувства! Ни вздоха!» (А, 1,422).

От рассказа «Жизнь Василия Фивейского» (1903) ведет начало богоборческая тема, трагически напряженные и бескомпромиссные размышления Андреева о смысле и назначении человеческой жизни.

По справедливому замечанию В. Л. Келдыша, «…от Толстого к Андрееву ведет не только тема бездны ужаса и отчаяния у одинокого в многолюдном мире человека, но и рождаемые этим ужасом „богоборческие» настроения. Мысль о „жестокости Бога" переплета у Ивана Ильича с мыслью об „отсутствии Бога". Герой „Записок сумасшедшего" требует ответа у верховного властителя. „Но ответа не было, как будто и не было никого, кто бы мог отвечать". Вот именно такой ужас молчащего Ничто, подчинявшего себе человека, и стра­шил героев Андреева.

Но у толстовских героев „богоборчество" — это преходящий, сравнительно кратковременный момент душевной эволюции <…> Суть же раннего творчества Андреева заключается именно в том, что­бы, так или иначе, «посчитаться», хотя бы и путем только внутреннего противостояния, с порабощающими человека началами. Поэтому тема, которую Толстой лишь наметил, чтобы затем ее опровергнуть, у Андреева широко развертывается, становится порой центральной» [194]. «Есть люди, которые волнуют и тревожат. К таким людям принадлежал Леонид Андреев, — замечает один из мемуаристов. — Его можно было „не любить" или „любить", но равнодушным к нему остатка было нельзя. Беспокойный, мятущийся, он и окружающих заражал нервной тревогой» [195]. Близок к этому мнению и другой автор воспоминаний об Андрееве, Г. Чулков: «С внешней стороны как будто жизнь его сложилась благополучно: много друзей, любящая семья, литературный успех. Но в Андрееве, в самом Андрееве, в его душе не было благополучия. И эта странная тревога, мучительное беспокойство, какой-то бунт, „несогласие со всем" — вот что было в Андреевым и необычным» [196].