Именно этот процесс «неуклонной потери» дней, месяцев и годов предмет художественного исследования и философских раздумий Бунина в «Антоновских яблоках». В центре изображения не только последовательная смена осенних месяцев, но и специфический возрастной взгляд (соответственно – ребенка, подростка, юноши и человека, перешагнувшего зрелый возраст) на происходящие в природе и в жизни изменения. У каждого возраста свое видение и свой угол зрения, свои забавы и печали, свои заботы и проблемы. Бунин пишет не только о том, как приходят в запустение дворянские гнезда, но и о том, как человек движется к своей осенней и зимней поре. «Раннюю погожую осень», с описания которой начинается повествование в «Антоновских яблоках», видим мы глазами мальчика. Взгляд его чист, поэтичен и беззаботен. Он остро воспринимает события, предметы и детали, которые, как правило, остаются вне внимания людей более старшего возраста. Одинаково важно в данном случае и то, что он воспринимает, и то, как он воспринимает, т. е. характер восприятия вообще: «В темноте, в глубине сада — сказочная картина: точно в уголке ада, пылает около шалаша багровое пламя, окруженное мраком, и чьи-то черные, точно вырезанные из черного дерева силуэты двигаются вокруг костра, меж тем как гигантские тени от них ходят по яблоням <…> „Это вы, барчук?» — тихо окликает кто-то из темноты» (Б, 2,181).
Попутно следует заметить, однако, что в «Антоновских яблоках», как и в других, уже рассмотренных рассказах Бунина 1890—1900-х годов, изображение с точки зрения только того или иного героя в должной последовательности и чистоте не выдерживается. Наряду с поступками и видением, несомненно принадлежащими ребенку — «барчуку», мы встречаем в данном случае и детали, увиденные и отобранные глазом и рукой изощренно тонкого художника. К ним можно отнести хрестоматийно известное начало рассказа: «Помню большой, весь золотой, подсохший и поредевший сад, помню <…> тонкий аромат опавшей листвы и — запах антоновских яблок, запах меда и осенней свежести. Воздух так чист, точно его совсем нет…» (Б, 2, 179).
Во второй главке речь идет об осени явно другого года. «Вспомнился мне урожайный год», — таково ее начало. И осень здесь другой поры — более поздней, и возраст лирического героя иной — теперь это юноша со своим взглядом на вещи, своими интересами, своими вопросами к деревенским жителям. Мы видим, что не только заметно «продвинулась» во времени осень: ощутимо меньше стадо листвы и солнечного света, но и существенно изменился взгляд героя, утративший отчасти, что вполне естественно, радость и чистоту, свойственную детскому восприятию. Героя интересуют теперь вещи и проблемы явно более «прозаичные»:
«Мелкая листва почти вся облетела с прибрежных лозин, и сучья сквозят в бирюзовом небе. Вода под лозинами стала прозрачная, ледяная, будто тяжелая <…>
Когда, бывало, едешь солнечным утром по деревне, все думаешь о том, как хорошо косить, молотить, спать на гумне в ометах, а в праздник встать вместе с солнцем <…> Если же, думалось, к этому прибавить здоровую и красивую жену в праздничном уборе да поездку к обедне, а потом обед у бородатого тестя, обед с горячей бараниной на деревянных тарелках и с ситниками, с сотовым медом и брагой, — так больше и желать невозможно!» (Б, 2,182,183,184)
В третьей и четвертой главках шествие осени продолжается: все больше выпадает ненастных дней, все больше появляется примет приближающихся холодов. Но, конечно, не только с этим связана тема «беспощадно уходящего времени»: разрушаются поместья и дичают сады, их окружающие, исчезает запах антоновских яблок. Один за другим уходят из жизни обитатели этих поместий: «… наступает царство мелкопоместных, обедневших до нищенства» (Б. 2, 191). В третьей и четвертой главках особенно явно убывают светлые тона и утверждаются темные, мрачные, безысходно тоскливые. И с точки зрения календаря, и с точки зрения житейской в этом нет ничего удивительного: сентябрь сменяется октябрем и ноябрем, а детство и юность — зрелостью и старостью:
«Вот я вижу себя снова в деревне, глубокой осенью. Дни стоят синеватые, пасмурные. Утром я сажусь в седло и с одной собакой, с ружьем и с рогом уезжаю в поле. Ветер звонит и гудит в дуло ружья, ветер крепко дует навстречу, иногда с сухим снегом. Целый день я скитаюсь по пустым равнинам… Голодный и прозябший, возвращаюсь я к сумеркам в усадьбу <…> В лакейской работник топит печку, и я, как в детстве, сажусь на корточки около вороха соломы, резко пахнущей уже зимней свежестью, и гляжу то в пылающую печку, то на окна, за которыми, синея, грустно умирают сумерки» (Б, 2, 191).
Итак, ушла прежняя жизнь, изменился и герой, совсем другим стало его мироощущение. Он снова на охоте в полях, хорошо знакомых ему с детства и юности, но теперь в настроении его превалирует чувство одиночества, которое так выразительно подчеркивают звон и гудение ветра в дуле ружья. Как бывало и в те уже далекие годы, сидит он в «лакейской» у печки «около вороха соломы», но отчетливее, чем прежде, замечает, что солома пахнет «зимней свежестью» и что за окном, «синея, грустно умирают сумерки»: погода поздней осени созвучна постучавшейся в душу старости.
В последней части четвертой главки – финала «Антоновских яблок» – форма изображения в аспекте лирического героя сменяется объективным повествованием о «мелкопоместном», представителе нового поколения, которое также успело состариться. Детали, отбираемые в этом случае, призваны показать еще один шаг, на этот раз последний, на пути к полной ветхости, обнищанию и гибели:
«Свернувшиеся и почерневшие от мороза листья шуршат под сапогами в березовой аллее, вырубленной уже наполовину. Вырисовываясь на низком сумрачном небе, спят нахохленные галки на гребне риги… И, остановившись среди аллеи, барин долго глядит в осеннее поле, на пустынные зеленые озими <…>
Скоро-скоро забелеют поля, скоро покроет их зазимок» (Б, 2, 192). В последних строчках рассказа речь идет о первом снеге, о снеге же говорится и в песне, которую поют доживающие свой век «мелкопоместные». Это начало зимы; кроме того, снег в этом контексте очень легко и естественно ассоциируется с белым саваном — неотъемлемой принадлежностью похорон:
«На сумерки буен ветер загулял, Широки мои ворота растворял, — начинает кто-нибудь грудным тенором. И прочие нескладно, прикидываясь, что они шутят, подхватывают с грустной, безнадежной удалью: Широки мои ворота растворял, Белым снегом путь-дорогу заметал» (Б, 2,193).
Итак, в изображении времени у Бунина можно отметить целый ряд аспектов. Мы видим, как с возрастом, о котором постоянно напоминает смена времен года, меняется взгляд героя на жизнь, происходят изменения в самом характере его видения — в восприятии не только деталей и предметов, но и освещения их: одни краски, ранее казавшиеся яркими, блекнут, другие исчезают совсем; радость сменяется печалью. Иными словами, нищают деревни, мужики и помещики, беднеет и восприятие жизни: оно становится менее свежим и острым и не таким чувственно богатым и многогранным, как прежде. Повторяем, главное для Бунина — процесс «беспощадно уходящего времени», который он прослеживает на примере ряда поколений и судьбы одного героя. Кроме изображения того, как приходят в ветхость поместья и ветер перемен разрушает старые обычаи и бытовой уклад, как изменяются взгляды на жизнь лирического героя, автор иногда совершает своеобразный экскурс в историю культуры, в частности литературы. Здесь он со свойственным ему лаконизмом передает течение времени, фиксируя смену литературных направлений, манер, стилей, типов героев и конфликтов; весьма кратко, но выразительно воссоздает он и облик читателя, который от эпохи к эпохе, как известно, также менялся.
Как своеобразное продолжение «Антоновских яблок» можно рассматривать рассказ «Эпитафия». Течение времени здесь помогает изобразить «плакучая береза»: мы видим ее то «шелковисто-зеленой», то в «золотом уборе», то всю «раздетую» на «золотистом ковре», то с «обнаженными ветвями», которые «беспощадно трепал ветер. (Б, 2, 194, 195). В «Эпитафии» говорится и о том, как нищают и пустеют деревни (за редкими годами благополучными и урожайными идут годы бедствий и голода), и о том, как разительно отличается от всех периодов человеческой жизни легендарно далекий и прекрасный мир детства с его совершенно особой областью настроений, чувств и восприятий. Но в этом произведении, которое точнее было бы назвать лирико-философским этюдом, есть к тому же мысль о преемственности — мудром законе природы, позволяющем говорить о вечном обновлении и бессмертии [102]. «Жизнь не стоит на месте, — пишет Бунин, — старое уходит, и мы провожаем его часто с великой грустью. Да, но не тем ли и хороша жизнь, что она пребывает в неустанном обновлении?». Автор не сомневается, что на месте бывших усадеб и деревень «скоро задымят <…> трубы заводов, лягут крепкие железные пути <…> и поднимется город». Беспокоит его другое: «Чем-то освятят новые люди свою новую жизнь? Чье благословение призовут они на свой бодрый и шумный труд?» (Б, 2, 196, 198).
