Неподалеку от города Гумбинена[6] остановились на привал рядом с какой-то виллой. Внешне она смотрелась вполне уютно, и Буторов не удержался, чтобы не заглянуть внутрь.

Всегда интересно увидеть, как живут другие люди. К тому же не у себя на родине, а в чужой стране. Любопытство разобрало и Соллогуба, поэтому пошли вдвоем.

– Чей это дом? – спросил Сашка у пожилого пруссака, проходившего мимо с теленком на длинной веревке.

– Лейтенанта Кунце, герр офицер, – почтительно поклонился тот, сняв шляпу.

– Понятно, немец, – презрительно протянул друг.

Внутри вилла оказалась безжалостно разгромлена. Видно, что хозяева собирались в явной спешке, захватив с собой лишь самое необходимое. По всем комнатам валялись разбросанные письма, фотографии, белье, игрушки, одежда, посуда, различная домашняя утварь.

Посреди гостиной напоминанием о безмятежной жизни стоит разбитое фортепиано. Паркетный пол вокруг, словно выпавший снег, устилают груды бумаг. В основном это нотные листы. Тихо шуршат, приподнимаясь, потревоженные сквозняком, а то и переворачиваются лениво…

Носком сапога Буторов поддел какую-то карточку. Поднял ее. На изображении эта же комната, только уютно обставленная, в полном убранстве. За фортепиано, еще вполне целехоньким и не утратившим своего полированного блеска, сидит славная пухленькая девчушка лет шести. Надула губки, пробуя, видимо, разобрать ноты. Другая девочка, чуть постарше, стоит рядом и наблюдает.

Контраст между тем, что было, и тем, что видели сейчас, был так разителен, что Николай тут же поделился впечатлением, показав карточку Соллогубу:

– Смотри. Вот как раньше здесь было.

Помощник без особого энтузиазма скользнул по ней взглядом.

– Бабство, – бросил весьма воинственно и, потеряв к вилле всяческий интерес, направился к выходу.

Вслед за Буторовым в одном из многочисленных эшелонов, что в спешном порядке перебрасывали семимиллионную русскую армию к западной границе, отправился на фронт и Борис Николаевич Сергеевский. Незадолго до объявления войны он, будучи офицером Генерального штаба, получил назначение в Финляндию, в штаб 22-го армейского корпуса, и, не мешкая, выехал в Гельсингфорс.

Неопытного, совершенно не знающего всех нюансов новой для него работы, Сергеевского в самый разгар мобилизации с головой затянула штабная рутина. Он буквально погряз в ничуть не уменьшающемся день ото дня бумажном потоке разного рода приказов, распоряжений, планов, наставлений, докладных…

Требовалось довести штаты всех частей и учреждений до предусмотренной военным временем численности. Заново сформировать новые, о которых до этого никто и слыхом не слыхивал, для чего призвать находящихся в запасе солдат и офицеров и переместить их к местам службы. А еще нужны лошади, которых надо принять у населения на сборных пунктах по военно-конской повинности, осмотреть, выбрать и направить куда следует. Значит, туда необходимо вовремя прислать приемные комиссии с командами нижних чинов. Чтобы перевезти запасников и взятых лошадей. В нужное время на нужных станциях должны находиться поездные составы и паровозы. А еще что люди, что животные всегда хотят кушать. То есть требовалось организовать довольствие. Ко времени прибытия их в части там должны быть готовы жилые помещения и конюшни. Вновь принятых на службу людей нужно обмундировать, вооружить и немедля начать обучение, ведь находясь в запасе, они кое-что подзабыли, а о многих нововведениях и вовсе не ведают. Лошадей надо приучать к их будущей работе, а некоторых вообще объезжать заново, поскольку они, вероятнее всего, никогда не знали упряжи.

Сколько мелких предварительных договоренностей между всевозможными органами военной и гражданской власти нужно было соблюсти, чтобы правильно работала колоссальная машина единовременной мобилизации всех российских вооруженных сил!

В придачу к этим несоизмеримым по размаху объемам работы штаб корпуса дополнительно решал вопросы обороны побережья, мостов и других сооружений на важных в военном плане железнодорожных путях. Отнимало время и постоянное отслеживание ситуации на шведской и норвежской границах. Еще прибавилось хлопот с гражданским управлением края, переподчиненного с введением военного положения командиру корпуса. Нерусское население, особенности его законодательства, сношения с флотом – все это лишь осложняло работу, выпавшую на долю Сергеевского в те исключительно тяжелые дни.

Да, почти весь труд по проведению мобилизации лег на его плечи. Немного позже, правда, прибыл еще один офицер – причисленный к Генеральному штабу штабс-капитан Земцов. Но тот, совсем недавно вышедший из строевых командиров, еще меньше разбирался в службе штаба. Вот они вдвоем и впряглись в эту лямку. «Вы же генштабисты, – сказало начальство. – Вам и карты в руки…»

Командиром корпуса был пятидесятипятилетний генерал-лейтенант Бринкен Александр Фридрихович. Участник Русско-японской войны, потом долгие годы служивший начальником штаба войск Гвардии и Петербургского военного округа. Человек довольно независимый и самолюбивый, он терпеть не мог вмешательства посторонних в дела своего штаба. На дух не переносил всяких штукмейкеров, зачастую резко пресекая их «наглые позерства». Седой, как лунь, с большой лысиной, зато с огромнейшими, пышными усами. Офицер старой закваски, которому явно не хватало новых технических знаний для должного командования столь большим воинским формированием.

Начальником штаба при нем состоял генерал Огородников. Грубиян и циник, каких мало. Тоже не умевший как следует организовать нормального управления корпусом. Впрочем, желанием работать он явно не горел и с Бринкеном отношения имел натянутые, если не сказать враждебные.

Помощник Огородникова носил громкое название «штаб-офицера для поручений», вовсе не дававшее своему носителю того служебного авторитета, который он, по идее, должен иметь в соответствии с должностью, особенно в военное время. Им был полковник Фалеев, который буквально ненавидел своего начальника. Во время мобилизации он в резкой форме прямо так и заявил командиру корпуса в присутствии Огородникова, показав на того рукой: «Или он, или я. А вместе мы служить не можем!» Но инциденту не дали перерасти в нечто большее, добросовестно похоронив его в стенах штаба.

Был там еще офицер. Старший адъютант Генерального штаба, капитан с довольно простой фамилией Иванов. Служил довольно давно. Слыл нелюдимым, с другими общался мало и никоим образом не позволял себе вмешиваться в деятельность командиров. А вмешаться бы стоило, раз уж старшие чины оказались несостоятельны в деле управления корпусом.

И вот в этот очаг неприязненного противостояния и всеобщей апатии прибыл капитан Сергеевский, ставший офицером Генерального штаба буквально на днях, не имея никакого опыта штабной службы, не зная никого ни в штабе, ни в самом корпусе и не будучи склонен по своему характеру делать что-либо иначе, нежели предусмотрено уставами.

В первые дни он еще не мог по достоинству оценить того хаоса, что творился в штабе. И немудрено, коль скоро видел только бесконечные кипы бумаг и телеграмм. Вновь прибывший «обер-офицер по поручениям» занимался вопросами самого различного толка: от боевого приказа войскам побережья до высылки за границу германских подданных и других распоряжений по линии полиции включительно. Приходилось отдавать работе часов по восемнадцать в сутки, прерываясь на короткий обед и пяти-, а то и четырехчасовой сон. Спал Борис на своей походной койке, в квартире капитана Иванова, который оказался настолько любезным, что предложил свое гостеприимство.

Месяц в трудах, которым, казалось, не видно конца, пролетел незаметно, и четвертого сентября штаб 22-го армейского корпуса погрузился в отличный финляндский вагон первого класса, чтобы проследовать на фронт. Одно купе занимал командир корпуса, другое – Огородников, в остальных разместились офицеры Генштаба: Сергеевский со штабс-капитаном Земцовым, инспектор артиллерии генерал-лейтенант Головачев с адъютантом, а также два корнета 20-го Финляндского драгунского полка, приписанные к штабу в качестве адъютантов командира корпуса.