С отъездом посыльного в усадьбе Буторовых начало твориться нечто невообразимое. Все бегали, суетились, кричали. Во дворе кудахтали куры, шарахаясь от метавшихся людей, лаяли собаки, даже кони в стойлах беспокойно ржали. В доме все вверх дном. Маменька с помощью девок и мужиков развила бурную деятельность – по большей части бестолковую. Николай никогда бы не подумал, что в усадьбе живет столько разного люда. Впрочем, это могло и показаться. Немудрено, если постоянно кто-то мельтешит перед глазами. Поймешь ли, один и тот же человек раз десять пробежал мимо тебя или все время разные?

Стараясь не обращать внимания на устроенный маменькой большой переполох, Буторов подозвал Прохора:

– Вели конюху запрячь коляску.

– Загулял конюх-то, барин, – виновато вздохнул старик. – Ишо позавчерась на свадьбу к племяшке отпросился. Да запил, видать…

– Тогда сам запрягай. Мне на станцию к первому поезду поспеть надобно.

– Один момент, барин. Счас все будет, барин, – затараторил Прохор, пятясь к выходу.

Николай уже собирался прикрикнуть, чтобы подогнать нерасторопного старика, но тот вдруг выскочил на улицу. В окно было видно, как управляющий опрометью кинулся через двор в сторону конюшни.

Даже стыдно стало за свое желание наорать. Прохор всегда старался угодить и Николаю, и матушке, и отцу, когда тот был еще жив. Не перечил, не привередничал. Да все, кто прислуживал в доме, вели себя, в общем-то, так же, изо всех сил выказывая усердие. Почему Буторов и не любил подолгу задерживаться у родителей. Претила ему эта рабская, отдающая затхлостью веков атмосфера. Казалось бы, давным-давно Александр-освободитель отменил крепостное право. Чего крестьянам пресмыкаться? Но холоп, живший так веками, еще долго будет спину гнуть. Одного закона мало. Требуется сломать психологию раба, его собачью привычку служить господину…

Размышляя, Николай тихо поднялся в комнату и начал паковать вещи. Управился быстро. Много ли ему надо? Всем необходимым обеспечит армия. Из своего взял только в дорогу две рубахи на смену, носки, полотенце, мыло, бритву, носовые платки да исподнее про запас.

Все уместилось в один саквояж. С ним и спустился в гостиную, держа перекинутый через руку пиджак.

Увидев сына, уже собранного в путь, маменька расплакалась. Пришлось ее успокаивать, убеждая, что медлить нельзя. Коль скоро началась война, всем, в том числе и Николаю, нужно поспешить в свои части.

– Подождал хотя бы, пока Нюша курицу доготовит, – не сдавалась мать. – Возьмешь с собой. Будет чем в дороге перекусить.

– Ну что вы такое говорите, мама! Отечество уже, наверно, с врагом сражается, а вы просите меня дома сидеть в ожидании приготовления какой-то курицы. Там люди гибнут…

Ох, ляпнул, не подумав. Сентенция о гибнущих людях – явный перебор. Мать снова ударилась в слезы, припав к сыновьей груди. Рубашка Николая тут же намокла. Придется, похоже, менять ее раньше времени. Ай ладно. По дороге обсохнет…

Прохор с места взял в карьер. Крыльцо родного дома быстро удалялось, а с ним и провожающие. Впереди всех стояла заплаканная матушка, из чьих объятий сын еле вырвался, и, не переставая, крестила его, пока коляска не выехала за ворота. Доведется ли встретиться вновь?

Николаю стало грустно. Всю дорогу до станции он ехал молча. Не разговаривал и Прохор. Знай себе погонял каурую. Лишь прибыв на место, произнес, подавая саквояж:

– Прощевайте, барин. Простите, коли что не так было…

Лицо виновато-печальное, а в глазах поблескивают слезы. Того и гляди скатятся по морщинистым щекам в заросли седых бакенбард.

– Прощай, Прохор. Не поминай лихом. Присмотри за матушкой.

– Не беспокойтесь, Николай Владимирыч, уж я пригляжу.

Поддавшись внутреннему порыву, Николай обнял старика. Тот все-таки всхлипнул и утер набежавшую слезу.

Подхватив саквояж, Буторов решительно зашагал к зданию станции.

Обыкновенно тихая и немноголюдная, сейчас она представляла собой самое настоящее вавилонское столпотворение. Превеликое множество разношерстного народа, чуть меньше половины которого в военной форме. Снуют взад-вперед, громко переговариваются. Кто-то провожает кого-то, прощаясь и желая удачи. Оживленное движение, нервозная суета.

Первого поезда еще нет, но на станцию то и дело прибывают воинские эшелоны. Отстучат неторопливо колесами по стыкам рельсов, обдадут клубами пара да чадом сгорающего в топках угля, а после, не задерживаясь, покатятся дальше, на запад. И мелькают перед глазами вагоны, забитые солдатами да лошадьми, платформы с пушками, парками да автомобилями.

Их столько, что кажется, будто война, едва начавшись, тут же и кончится.

На перроне лишь о том и судачили. Мыслимое ли дело устоять маленькой Австрии против этакой силищи? Никто, в том числе и Буторов, не сомневался, что войну России объявила именно Австрия.

– Да говорю же вам, не с австрияками воюем, а с германцами, – с жаром доказывал солидной паре богатых с виду мужчин пожилой краснолицый усач в ладном коричневом костюме и такого же цвета котелке. – Вот. Извольте сами убедиться.

Он достал какую-то газету, развернул, тыча пальцем в нужные строки.

Германия? Как же так? Эта новость ошеломила. При чем здесь немцы, когда весь сыр-бор из-за претензий Австрии к сербам?

Чем больше людей узнавало правду, тем громче становился негодующий гул на перроне. Люди возмущались и возносили хулу на немцев, ничуть не стесняясь в выражениях.

– Понятно теперь, кто хотел войны? – продолжал человек в котелке. – Не мы, русские. И даже не Австрия. Но Германия! Этот вечно голодный зверь, жаждущий людской крови. Кайзер Вильгельм скинул, наконец, маску святости, показав свое истинное лицо. Мир узрел в нем кровавый оскал волка.

– Неслыханно! – ахали внимательные, до глубины души возмущенные слушатели. – Это ж надо, так ненавидеть Россию, чтобы придраться к нашей любви к сербам и навязать нам войну. Вот ведь воистину дьявольское отродье!..

– Тем более мы должны немедленно, не жалея живота своего, оградить маленькую Сербию от ополчившихся монстров. Чего бы нам это ни стоило!

– Полностью с вами согласен, дорогой вы мой. Дайте пожать вашу руку…

В поезде, на других перронах и полустанках во время коротких остановок в пути следования разговоры вокруг вероломства Германии не утихали. Наоборот. Чем ближе к Петербургу, тем волнительнее и четче виделся патриотический подъем населения. Людей захлестнул национальный порыв, подхватил и понес, будто гигантское цунами, все больше набирая силу.

В самом Петербурге манифестации шли уже несколько дней. В них участвовали все, от мала до велика, люди самых разных слоев общества, разного достатка и совершенно отличных взглядов. Их объединяли общая боль с братским народом Сербии, любовь к своей Родине, а еще вспыхнувшая вдруг ненависть к вероломному врагу, посмевшему угрожать России оружием…

Огромный Георгиевский зал, что тянется вдоль набережной Невы, собрал порядка пяти тысяч человек. Все придворные в блестящих торжественных одеждах. Лишь офицеры гарнизона в походной форме, словно сразу после службы собираются убыть на фронт. Посреди зала престол, на который поместили чудотворную икону Казанской Божьей Матери, принесенную сюда из парадного храма на Невском проспекте. Когда-то перед ней долго молился фельдмаршал Кутузов, прежде чем последовать за своей армией в Смоленск.

Слева от алтаря сам император с семьей и приближенными.

– Мсье Палеолог, – обратился он к французскому послу, – прошу занять место рядом с нами, чтобы мы в вашем лице могли публично засвидетельствовать уважение верной союзнице, Франции.

В полной тишине посол встал возле Николая. Почти сразу же началась литургия, взорвав благоговейное молчание громогласными песнопениями.

Все крестятся. Император делает это с наибольшим усердием. На бледном челе печать неподдельной глубокой набожности. Рядом, высоко держа голову, напряженно замерла императрица Александра Федоровна. Ее восковое лицо с лиловыми губами и застывшим взглядом кажется неживым.