– Я отношусь к вам добро, – сказал Исаев Сашеньке. Глаза его сейчас по-совиному круглы, лицо белое – с синевой. – Поэтому, Сашенька, пожалуйста, не надо так легко рассуждать о свободе и о русском народе.

Они ехали на извозчике по светлым вечерним улицам, ревела музыка в ресторанах; разномастная толпа спешила по тротуарам, а Сашенька не слышала ничего этого – только сухой голос Исаева:

– Эту свободу надобно ограждать штыком и японским танком? Никогда не повторяйте тех красивых словес, которые вы слышите вокруг себя. Это либо подлость, либо глупость. Вы же не глупы и не подлы, и я отношу это за счет вашего незнания.

А навстречу извозчику, на котором ехали Исаев и Сашенька, несутся мальчишки – продавцы газет. Они орут визгливыми голосами:

– Последние новости! Последние новости! Красные палачи откатываются по всему фронту! Наступление доблестных белых войск продолжается. Дни Хабаровска сочтены! Жидовский генерал Блюхер, к сожалению, не окочурился! Последние новости! Последние новости! Последние новости!

– Придержи! – крикнул Исаев извозчику, легко спрыгнул с сиденья, купил газету, развернул ее, лихорадочно отыскивая что-то глазами, увидел сообщение о возвращении Блюхера в ДВР, вздохнул прерывисто, воротился назад и сказал:

– Большое горе – на то и большое, чтобы быстро кончиться, Сашенька. А вот маленькое горе… Оно – вокруг, только видеть надобно его, маленькое-то…

– Вы считаете то, что мы видели, маленьким горем?

– Нет. Я считаю то, что мы видели, горем громадным, но я убежден, что оно скоро кончится, иначе смысла нет ходить по земле и дышать небом.

Вечером Гиацинтов был вызван на прием к Спиридону Дионисьевичу. Три часа начальник контрразведки просидел в приемной и односложно отвечал на вопросы секретаря правительства. Гиацинтов догадывался, зачем его вызвал премьер: провал операции с Блюхером. Но, как всякий человек, он цеплялся за малейшую соломинку и мечтал о том, что Меркулов еще ничего не знает о провале с Блюхером, а вызвал его для того, чтобы отправить в Вашингтон – помочь военной миссии профессора Гаврилина. Это была затаенная мечта полковника – Гиацинтов смертельно устал. Он даже себе боялся признаваться в этом и последнее время особенно бодрился на людях. Для контрразведчика усталость подобна смерти. Иногда, вернувшись домой после страшных ночных допросов, он лежал на кровати до утра и сентиментально, несколько даже истерично мечтал о солнечном дне на берегу моря с какой-нибудь юной девушкой. Только не возле этого моря, а около другого, там, где никто не понимает по-русски, где можно кричать во все горло на пустом, бесконечном пляже, и никто не услышит твоего голоса, и тебя самого никто не узнает и никогда не сможет узнать. А у девушки с длинными голубыми глазами в белом спортивном платье из тяжелой чесучи с красным кушаком должны быть обязательно тонкие руки, и ходить она должна чуть откинувшись назад, а грудь у нее обязательно чтобы большая и с острыми сосками. Он бы с ней жил на берегу, в доме с плоской крышей, а балки из темного дерева, окружающие террасу, увиты толстым плющом, через который пробивалось бы солнце. Они бы сидели по вечерам у лампы и читали бы друг другу Гомера и Овидия…

Дальше Гиацинтов никогда не мечтал, потому что никак не мог придумать себе занятия. Иногда он хотел быть рыбаком и завести яхту, наподобие той, которую купил в Америке Бриннер, но рыбалка ему быстро надоела – и в мечтах и наяву. Иногда он видел себя наездником в широкополой шляпе среди пустой красной равнины. Но никогда, ни разу – с тех пор, как он сменил мундир штабс-капитана артиллерии на френч полковника контрразведки, – ни разу в мечтах он не видел себя среди людей. Он всегда видел себя одного, а девушку чаще всего со спины или только ее глаза, да и то ночью.

– Кирилл Николаевич, – вкрадчиво окликнул его Фривейский, – господин премьер-министр просит вас…

Услыхав скрипучий голос секретаря, Гиацинтов вернулся на землю, в этот деревянный кабинет, где пахло духами, как у женщины, и еще чем-то горьковатым. Возвращение это было резким, как толчок. И полковник понял, что, конечно, в Вашингтон Меркулов его не пошлет, потому что в дипломаты лезет каждый, а в ассенизаторы, вроде него, жандарма, пойди замани кого-нибудь из этой интеллигентской сволочи. Полковник понял, что речь конечно же пойдет о провале операции с Блюхером и разговор будет не из приятных.

– Послушайте, полковник, – сказал Меркулов, не поздоровавшись и не глядя на Гиацинтова, – я, конечно, имею забот несколько более, чем вы. Я должен читать сообщения консулов из-за границы, у меня в государстве керосина нет, маяки на побережье гаснут, я денег учительству три месяца не платил, у меня идет победоносное наступление на красных, которое не удавалось никому после Деникина, и, естественно, я не могу, я практически не имею времени разбираться с вашими вонючими агентами и доносчиками! Понятно вам?! – Меркулов задышал носом, что выражало у него высшую степень обиды. – Что я вам, пугало огородное? Ну, не вышло у вас – так и бог с ним! Но поначалу-то хоть проверьте, прежде чем своему премьеру сообщать о том, как возмущенный народ уничтожил красного министра Блюхера.

– Я хотел порадовать вас, Спиридон Дионисьевич…

– Я вам ваше превосходительство, а не Спиридон Дионисьевич! Одного конфуза с меня хватит, двух не хочу! Отправили арестованных большевиков в Китай или еще не успели?

– Сейчас началась погрузка.

– Отменить. Всех их оставите здесь. Чем бездельничать и искать себе легких путей, извольте-ка подготовить процесс, который покажет миру, как Москва гадит всюду, где только начинает ослабляться бдительность! Мы должны показать органическую связь красного подполья с Читой. Надо скомпрометировать большевизм, понятно это вам?! Все. Сроку даю полтора месяца. Идите, полковник, вы мне сегодня отвратительны!

– Ваше превосходительство, позвольте подать рапорт об отставке.

– Что?!

– В отставку хочу. Лучше вагоны разгружать.

Меркулов вышел из-за стола, приблизился вплотную к полковнику, стал перед ним на мысочки: Гиацинтов был выше премьера на три головы. Поднял руки, взял полковника за уши, притянул его голову книзу – к своей.

– Глупышка, – тихо заговорил он, – ведь отец же я вам, нешто можно на меня, на старого человека, обижаться? Сердце у меня болит, под грудью щемит, ночью бог ко мне приходит – оттого нервен я, пойми. Всяко могу сказануть, а думаю обо всех с лаской. Ноша на мне, пойми. Хочешь – попробуй, как тяжела. Горб сразу сломит, хоть ты и крепок. Мне сейчас от вас всех нужна полная самоотдача. Тогда только приведу вас к победе, к престолу и к паперти московской. – Меркулов говорил жарким шепотом, и глаза его, суженные по-татарски, светились, замерев острыми точками. – Я верю, понимаешь, верю в то, что грядет. Но ты помоги мне. В репрессиях против политических врагов дозировка не потребна. Время и точно понятые кандидатуры – вот главное, что обращает кровушку на пользу делу. Ты это запомни, это я тебе главное сейчас сказал. Тот станет у нас великим, кто пустит кровь вовремя и к месту, – тогда пущай ее хоть реки льются – это как избавление от болезни, это вроде как высокое давление спустить, страсть утихомирить, понял меня? Понял? Ну, иди, не сердись на старика, иди, красавец мой…

Первый рапорт, который прочитал Гиацинтов, вернувшись к себе, был именно тот, какого он так ждал, но и боялся: филеры из третьего отдела доносили, что после встречи в порту с «неким Исаевым» Чен испортил танки, подлив воду с соляной кислотой в бензин.

Когда поезд пересек границу и состав остановился у платформы для того, чтобы по купе смогли пройти таможенники, Блюхер приказал отцепить свой классный вагон и отогнать его на запасные пути.

– Но, гражданин министр, – сказал ему начальник пограничного поста, – было уже восемь телефонограмм от правительства. Вас ждут на заседание Совета Министров.