– Какие страшилища, – сказала Сашенька, – словно животные из каменных веков.

– Каменный век был один, – улыбнулся Исаев, – эпохи в нем – разные.

– Еще семь штук осталось, – заметил Чен. – Правда, что-то стряслось с краном, боюсь, испортился.

– А отчего разгружают каппелевские солдаты?

– Видимо, не надеются на грузчиков.

– Понятно, – задумчиво сказал Исаев, провожая взглядом раскачивающийся в воздухе танк.

Вдруг в кране что-то хрустнуло, застонало, потом тонко завизжало, и танк, нелепо перекувырнувшись в воздухе, грохнулся на камни. Раздался звон, будто разбили громадную музыкальную шкатулку.

– Стойте здесь, – попросил Исаев девушку, а сам с Ченом побежал к разбитой машине. Танк лежал на боку. Дула крупнокалиберных пулеметов были погнуты, потому что удар пришелся как раз на них.

Чен и Максим Максимыч походили вокруг машины, сокрушенно покачали головами и двинулись обратно, к Сашеньке. Исаев полуобнял Чена и незаметно сунул ему в карман его модного, с оторочкой пальто маленькую записочку-шелковку.

– Немедленно в центр, – сказал он. – А теперь по поводу танков. Поломка крана здесь не поможет, они его быстро починят. Надо что-нибудь придумать с бензином. Добавлять в бензин воды с соляной кислотой – вся подача полетит к чертовой матери. Дикость, конечно, но это единственный способ задержать танки здесь. Если они сейчас уйдут на фронт – это будет страшным ударом для нас. А шифровку – немедленно Блюхеру. Немедленно, это только что из сейфа премьера.

– Хорошо, я сделаю это сейчас же.

Исаев пожал Чену руку – и, чтобы слыхала Сашенька, громко сказал:

– Пожалуйста, выпишите мне мотоциклет непременно красного цвета, я люблю экстравагантность.

Чен приподнял свою нерповую шапку, осклабился и простоял так, пока Исаев и Сашенька не миновали цепь японских жандармов. Чен хотел было двинуться следом за ними, но заметил возле унтер-офицера подозрительного типа в синем пальто. Тип в синем о чем-то просил японского жандарма, но тот отрицательно качал головой, видно, не хотел пускать.

«Где-то я этого человека видел, – быстро подумал Чен, – надо только вспомнить, где именно. На Светланке? Или около Полтавской?»

И – от греха – он свернул за пакгауз, а здесь одному ему известными путями вышел из порта прямо к стоянкам китайских лодок, добрался до вокзала и успел передать проводнику поезда Владивосток – Харбин Грише Кикнадзе, связному красных, работавшему под видом бандитствующего контрабандиста наркотиками, ту самую шелковку с зашифрованным текстом, которую ему только что вручил Исаев. Дорого бы дал Гиацинтов за эту шелковку, потому что на ней – сведения обо всех войсках, которые будут брошены на штурм Благовещенска, Читы и Иркутска. Сведения эти были известны трем людям: Меркулову, Молчанову и Фривейскому. Теперь их знали Исаев и Блюхер.

Чен дождался, пока поезд ушел, и двинулся к себе домой. Возле своего дома он, по профессиональной привычке, оглянулся: к нему пристроились два филера, один из них – тот, что потерял его в порту. Чен не мог, конечно, знать, что сейчас его фотографии, размноженные в десятках экземпляров, Гиацинтов показывает своим агентам и осведомителям, чтобы постараться хотя бы таким образом выйти на прошлое Чена: вдруг кто-нибудь его опознает?

«Он у нас под колпаком, – сказал Гиацинтов своим сотрудникам. – Теперь все решит время: он выведет нас на сообщников, только надо смотреть и ждать, а время – за нас».

Чен до утра мотался по городу, старался вновь оторваться от филеров, чтобы предупредить Исаева. Но оторваться ему так и не удалось: шпики, что называется, висели у него на «хвосте», и даже когда он подходил к телефонному аппарату, они тоже становились рядом, копируя прием японской контрразведки, которая первой ввела «открытый шпионаж» – вплоть до совместного посещения уборной. Чен понял, что звонить Исаеву тоже ни в коем случае нельзя. Тогда он, купив соляной кислоты, ринулся в порт, прошел, как и давеча, цепь японских жандармов и убедился, что план его был верным: шпики остались за кордоном, потому что они не могли предъявить японскому унтеру своих документов. Чен улыбнулся своим преследователям и бросился к пристани китайских джонок – считал, что теперь в безопасности, предупредит Исаева и сразу же уйдет в сопки. Но, выйдя к пристани, он увидел еще двух филеров и понял, что заперт со всех сторон. Тогда он вернулся назад, развел соляную кислоту в ведерке грязной воды и, пользуясь тем, что танки стояли за пакгаузами, в темном месте, стал заливать в бензиновые баки грязную воду, смешанную с кислотой.

Миновав пересечение шумных и нарядных Алеутской и Светланки, поднявшись вверх по Китайской, мимо редакции ванюшинской газеты, мимо охраняемого солдатами штаба японской миссии, мимо здания американской миссии, окруженного тонкими рядами колючей проволоки, с пулеметчиками в воротах, Сашенька и Исаев шли по узенькой улочке – смотреть город с «черного хода».

В окнах сидели ярко намазанные женщины.

– Что это они, как на выданье? – спросила Сашенька.

– Они не на выданье. Они работают. Их стоимость от пятидесяти копеек до полутора рублей. Это знаменитый Косой тупик.

Следующий домик был веселый, с геранями на окнах и с беленькими накрахмаленными занавесками. Во дворе слышались звонкие детские голоса.

Исаев подошел к калитке и заглянул в щелку: во дворе бегали друг за другом, играя в лапту, девочки лет семи. В кресле возле террасы сидела пожилая женщина с рукоделием. Она вышивала на белом полотенце котика с мышкой. Котик атласно-синий, а мышка красненькая, с белыми глазами.

– Это дети тех женщин? – спросила Сашенька.

– Нет. Эти девочки тоже продаются, – ответил Исаев, – только за них берут по двадцати рублей за сеанс.

После он привел Сашеньку на Миллионную. Огромный дом возвышался среди хибарок серым надгробием.

– Это опиекурильная, – сказал Исаев.

Они поднялись на второй этаж, открыли скрипучую дверь и оказались в огромной полутемной зале. Пахло мочой и густым, невыветренным табачным дымом. Курильщики опия лежали вповалку, человек пятьдесят. Кое-кто курил, но этих было меньше. Остальные стонали, что-то выкрикивали, размахивали желтыми руками, иссушенными и страшными, выли, тихо плакали, смеялись, лаяли на разные голоса.

Сашенька схватила руку Исаева ледяными пальцами и прижалась к нему. Они шли среди лежавших, кричавших и плакавших к маленькой клеенчатой двери. Исаев распахнул ее, и они оказались в пустом коридоре. Здесь, если свернуть направо, начинались отдельные кабинеты для богатых курильщиков. Миновав этот коридор, Сашенька и Исаев попали в полуподвал: здесь был зал только для китайцев. Этот зал был еще больше того, первого, где лежали русские. Окон здесь не было вовсе. Только под потолком гноилась желтым светом оплывшая свеча. Здесь было тихо, никто не кричал, как наверху, в зале для русских. Здесь тихонько стонали, потому что смотритель бил крикунов и вышвыривал их голыми на мороз. К тому же люди были до того истощены голодом, что у них просто-напросто не было сил кричать.

Когда Исаев попал сюда в первый раз, смотритель, отставной жандарм, напудренный, как женщина, видимо гомосексуалист, похохатывая, объяснил: «Русский – он и голодный орет, и в опийном бреду, потому что в нем дух молодой. А у китайца за спиной четыре тысячи лет истории, оттого он и молчалив: ори не ори, все одно – крышка. Он это понятие усвоил с молоком матери».

Так и лежали опиекурильщики в тишине, зловонии и мраке. Глядишь, за день человека три отдадут богу душу в шальных, красочных сновидениях – и не заметят даже, когда настанет конец. Таких здесь зовут счастливчиками.

Исаев вел Сашеньку по рабочим кварталам, он вел ее по страшным подвалам, населенным рахитичными детьми и женщинами с громадными от голода глазами. Он вел ее по ночлежным домам и сараям, где ютятся семьи; он подвел ее к ограде чумного лазарета и показал штабеля коричневых мертвецов, припорошенных желтым снегом; он вел ее через жизнь, которой она не видела.