Во-вторых, еще существует – хотя им очень трудно и их все меньше – круг стареющих, но четко выражающих свою мысль интеллектуалов, высоко культурных, тонко чувствующих, взыскательных, не поддающихся на обман и сохранивших в чистоте критические принципы русской дореволюционной интеллигенции – принципы, в определенном смысле самые строгие и бескомпромиссные из всех возможных. Этих людей можно найти на каких-нибудь политически незначительных государственных должностях, в университетах, в издательствах; государство не удовлетворяет их нужды в должной мере, но все-таки не доводит до полной нищеты. Чаще всего они мрачны или саркастичны, потому что видят мало преемников в следующем поколении; ведь если молодые люди проявляют признаки независимости и оригинальности, их беспощадно высылают на Север или в Среднюю Азию, как «вредные элементы».

Говорят, что молодых писателей, художников, критиков, которые выказали талант и независимость, просто вымели в 1937–1938 («как метлой», сказал мне один молодой россиянин на железнодорожной станции, где мы почувствовали, что за нами не следят). Тем не менее, некоторое количество таких людей можно найти в университетах, среди переводчиков или балетных либреттистов (на которых здесь большой спрос), но трудно установить, достаточно ли их, чтобы продолжать активную интеллектуальную жизнь, которой, скажем, Троцкий и Луначарский придавали такое значение и о которой их наследники так мало заботятся. В откровенных разговорах старшие интеллектуалы не обинуясь говорят о той атмосфере, в которой они живут; большинство из них до сих пор принадлежит к тем, кого называют «пугаными», то есть – к тем, кто еще не пришел в себя после великих чисток; но некоторые выказывают признаки того, что снова выйдут на поверхность. По их словам, официальный контроль, пусть не настолько свирепый в подавлении ересей, как раньше, все же абсолютен во всех областях жизни и искусства, а осторожность трусливых и, как правило, невежественных бюрократов, надзирающих за искусством и литературой, так непомерна, что вся талантливая и оригинально мыслящая молодежь стремится уйти в другие области – в естественные науки или технологические дисциплины, – где больше поощряют прогресс и меньше боятся необычного. Что до других искусств, о русской живописи – или в ее защиту – всегда можно было сказать немного. То, что выставляется сейчас, кажется мне ниже уровня худших образцов русского импрессионизма или реализма XIX века, который хотя бы умел довольно достоверно иллюстрировать социальные и политические конфликты и основные идеи своего времени. Что касается модернизма, который продолжал существовать и процветал в раннесоветский период, о нем, насколько я могу судить, не говорят даже шепотом.

Приблизительно такое же положение дел и в музыке. С Прокофьевым и Шостаковичем все довольно сложно (политическое давление на Шостаковича едва ли улучшило его стиль, но тут можно и поспорить, да и вообще он еще молод). Композиторы либо представляют скучную репродукцию традиционных «Слав» или чайковско-рахманиновских образцов, ныне очень износившихся (как в случае бесконечно плодовитого Мясковского и академика Глиэра), либо посвящают себя бодрым, легким, порою мастерски сделанным, а временами даже блестящим обработкам народных песен республик СССР, следуя простейшему среди возможных направлений – возможно, ориентируясь на исполнение оркестром народных инструментов. Даже такие умеренно компетентные композиторы, как Шебалин и Кабалевский, приняли эту линию наименьшего сопротивления и вместе со своими подражателями неутомимо поставляют монотонную и рутинную музыки.

Архитекторы, в свою очередь, либо великолепно реставрируют старые дома, иногда пополняя их вполне профессиональной стилизацией, либо возводят огромные, темные, унылые здания, отвратительные даже по худшим западным стандартам. Один кинематограф проявляет признаки жизни, хотя золотой век советского фильма, когда он был действительно революционным в своем вдохновенном и смелом новаторстве, за некоторым исключением (например, Эйзенштейн и его ученики еще работают), кажется, уступил место чему-то примитивному и банальному.

В целом, у интеллектуалов еще слишком свежи воспоминания о временах чисток, за которыми последовали слухи о войне, а за ними война, голод и разруха; и хотя они и сетуют порой на однообразие и монотонность жизни, люди, прошедшие через нравственные и физические страдания, невыносимые даже по российским меркам, едва ли станут приветствовать возникновение новой «революционной ситуации», как бы она ни стимулировала искусство. Поэтому большинство интеллектуалов спокойно и несколько пораженчески принимает то, что есть. Даже в самых бунтарских и индивидуалистичных из них осталось мало боевого духа; советская реальность слишком мучительна, политические обязательства слишком подавляют, моральные вопросы слишком неопределенны, а материальные и моральные компенсации за конформизм слишком привлекательны.

Признанный интеллектуал материально защищен; он занимает достойное положение; ему обеспечены любовь и верность широкой публики. Большинство из них с невероятной силой стремится побывать на Западе (умственную и духовную жизнь которого они немыслимо переоценивают) и жалуется, что «у нас тут все слишком туго закручено», но от некоторых, отнюдь не менее признанных, можно услышать, что государственный контроль имеет и положительные стороны. Да, он стесняет творческих людей до пределов, не имеющих прецедентов даже в русской истории, но, как сказал мне один известный детский писатель, он же дает почувствовать, что государство и вообще общество очень заинтересовано в твоей работе, что на тебя смотрят как на значительное лицо, чье поведение много значит, что твое развитие в правильном направлении исключительно важно для твоих идейных руководителей, а это – несмотря на весь террор, рабство и унижение – стимулирует больше, чем пренебрежение к твоим собратьям в буржуазных странах.

В этом, несомненно, что-то есть, действительно, исторически искусство при деспотизме процветало. Возможно, поскольку слава и положение – награда за успех, наши нравственные критерии нереальны и мы заблуждаемся, считая, что интеллектуальный или художественный дар не может существовать в заточении. Но факты в этом случае говорят громче, чем теория. Современная советская культура уже не движется прежним твердым, уверенным или даже оптимистическим шагом; чувствуется пустота, полное отсутствие тенденций или течений, и один из симптомов этого – то, что талант легко расходуется на популяризацию и изучение, иногда эрудированное и творческое, «национальной» культуры отдельных республик, особенно Средней Азии. Может быть, это просто пропасть между двумя вершинами, временная усталость после слишком больших усилий, связанных с сокрушением внутренних и внешних врагов режима. Да, может быть. Сейчас не видно ни малейшей ряби на глади идеологической поверхности. Людей призывают не читать немцев, культивировать советскую (а не местную или региональную) гордость, не раскрывать (или скрывать) иноземное происхождение русских институций или иностранные источники русской мысли; вернуться к ортодоксальному ленинизму-сталинизму и отказаться от немарксистского патриотизма, который пышным цветом расцвел во время войны; но нет ничего, хоть отдаленно напоминающего борьбу, – те грубые, но все же иногда глубокие и страстные споры о марксизме, какие были, скажем, при Бухарине.

Этот отчет был бы неполным, если бы мы не отметили, что, несмотря на трудную и даже отчаянную ситуацию, в которой нередко оказываются в России образованные и независимые люди, они не утратили некоторую степень интеллектуальной и социальной веселости, восторженного интереса к внутренним и внешним событиям, соединенного со своеобразным и часто тонким чувством юмора, который делает их жизнь не просто терпимой, но и достойной, а манеры их и разговор – поистине очаровательными для зарубежного гостя.

Несомненно, вся картина сегодняшней советской художественной и интеллектуальной жизни говорит о том, что мощный начальный импульс иссяк и должно пройти значительное время, прежде чем в области идей сможет возникнуть что-нибудь новое, достойное внимания и способное противопоставить себя материальному положению и успеху, которые власти сейчас прочно связывают с установившейся традицией. Старая Россия, судьбы которой так занимали и даже полностью поглощали людей искусства, была в некотором смысле похожа на афинское общество: небольшую элиту, наделенную сочетанием замечательных интеллектуальных и нравственных качеств, редкостного вкуса и неподражаемого воображения, кормила темная масса ленивых, неграмотных, полудиких илотов, о которых много говорили, но, по справедливому наблюдению марксистов и других диссидентов, исключительно мало знали, и меньше всего как раз те благожелательные люди, которые больше всех говорили о них и верили, что говорят с ними и ради их блага.