Цель нормального общества сводится прежде всего к выживанию, а затем к удовлетворению самых, как писал Милль, «глубоких интересов человеческого рода», то есть тех минимальных потребностей, которые возникают, когда естественные желания уже реализованы. Речь идет о стремлении к самовыражению, счастью, свободе и справедливости. Правительство, в достаточной мере озабоченное реализацией этих ценностей, выполняет свои функции. Но не таковы цели советского общества и советского правительства. Революционные корни обусловили особую его организацию; оно должно принимать вызов, преодолевать трудности, одерживать победы. Подобно школе, спортивной команде и в еще большей степени – продвигающейся вперед армии, оно призвано к выполнению особых задач, разъясняемых массам его вождями. Советская жизнь задумана как борьба за достижение целей. При этом не слишком важно, в чем заключается главная цель, – ставится ли военная задача или гражданская, надо ли ликвидировать внутреннего или внешнего врага или, наконец, объяснить решение индустриальных проблем. Чтобы советское общество продолжало существовать, цели должны быть провозглашены. Независимо от того, вправе ли мы считать советских вождей заложниками собственной системы, ясно одно: они понимают, что избежать крушения режима можно, только неустанно призывая сограждан к новым свершениям. Советские лидеры, как командиры на войне, сознают, что нельзя гарантировать ни дисциплины, ни кастового духа и продолжительного существования армии как единого целого, если войска не понимают всей важности своей службы.

Возможно, лидеры Советского Союза после относительно спокойного периода втайне мечтают отказаться от бесконечных жестокостей и страданий, присущих режиму, и прийти к «нормальному» существованию. Даже если они вынашивают подобные планы, им совершенно ясно, что, по крайней мере, в ближайшем будущем все это недостижимо, поскольку советское общество создано не для счастья, не для благополучия и свободы, не для утверждения справедливости, не для сферы личных отношений, но для борьбы. Машинисты и контролеры этого огромного поезда не могут внезапно с него спрыгнуть или остановиться на полпути, ибо это чревато катастрофой. Если им суждено выжить и тем более сохранить свою мощь, они должны двигаться дальше. Смогут ли они на ходу перестроить состав и тем самым превратить поезд (да и самих себя) в нечто не столь дикое, не столь опасное для человечества и опять же для самих себя – покажет будущее. В любом случае, на это следует надеяться всем тем, кто не верит в неминуемость войны.

Между тем эта пародия на дирижизм дискредитировала традиции социального идеализма и уничтожила верную этим традициям интеллигенцию – уничтожила, возможно, более решительно, чем любые гонения. Ничто не действует на взгляды меньшинства так разрушительно, как официальное их признание самим государством, а затем неизбежное предательство и извращение. Мы имеем дело с таким случаем, когда нет ничего менее успешного, чем сам успех.

[359]

Мы живем в эпоху, когда социальные науки все с большим правом заявляют, что способны предсказывать поведение индивидуумов и социальных групп, правителей и подданных. В этом свете кажется странным, что для этих наук остается загадкой природа одного известного политического феномена, который при этом наблюдается не в каком-то неизведанном месте на планете, не в каких-то недоступных методам психологии пределах человеческой души, но в сфере, в которой, казалось бы, действуют железные законы разума и влияние на которую всякого рода случайностей, человеческих прихотей, непредсказуемых всплесков эмоций, спонтанных действий – иными словами, всего, что хоть в какой-то степени способно поколебать строгие логические связи, было раз навсегда безжалостно пресечено. Феномен, о котором я веду речь, есть так называемая генеральная линия Коммунистический партии Союза Советских Социалистических Республик. Ее резкие внезапные колебания ставят в тупик не только окружающий мир, но и граждан Советского Союза, и не только граждан Советского Союза, но и членов самой Коммунистической партии; и подчас эти колебания влекут для этих последних крайне неприятные, если не фатальные, последствия.

Коммунист, неспособный предсказывать колебания этой капризной линии, ходит по лезвию ножа. Если он не сумел предсказать, в какую сторону отклонится линия, ему в лучшем случае приходится менять все свое поведение; в худшем – он погиб. Примером может служить история нероссийских коммунистических партий, и в особенности немецкой, для которых неожиданные колебания «линии Москвы» оказывались подлинной катастрофой. Написаны целые полки книг, посвященных этому явлению, среди их авторов такие информированные экс-коммунисты, как Бармин, Чилиджа, Росси и Рут Фишер; добавим сюда и многочисленные «романы с ключом», написанные талантливыми людьми, отвернувшимися от коммунизма, такими, как Артур Кестлер, Хамфри Слейтер и Виктор Серж. Несомненно, в значительной степени эта «нестойкость» линии коммунистов как в сфере идеологии, так и в сфере конкретной экономической и внешней политики, может быть объяснена тем, что в умах этих коммунистов национальные интересы России доминируют над интересами мирового коммунизма вообще и интересами коммунистических партий других государств в частности. К тому же, поскольку советские лидеры, очевидно, не являются инопланетянами, то мы не должны исключать, что они могут ошибаться в своих расчетах, быть некомпетентны и глупы, и, наконец, что им просто может не везти. Но даже принимая во внимание влияние таких факторов, как национализм, человеческая слабость и беспорядок в человеческих взаимоотношениях, мы не можем разрешить вопрос, почему на протяжении советской истории идеология СССР так резко и так часто менялась.

Здесь, вероятно, необходим известный экскурс в марксизм, ибо мы все согласимся, что советские лидеры не только декларируют, что смотрят на события с точки зрения того или иного варианта марксизма, но порой действительно так и делают. Несомненно, склад ума у членов Политбюро скорее практический, нежели теоретический, но тем не менее фундаментальные категории, в терминах которых они воспринимают окружающий мир, и, соответственно, формируют свою политику, происходят из группы теорий, разработанных Марксом и Гегелем и затем принятых Лениным, Троцким, Сталиным, Тито и даже, хотя и в искаженной форме, фашистскими диктаторами. Этот уже довольно развитой марксизм предлагает различать два периода исторического времени – пики и провалы, то есть периоды, в которые, соответственно, «история» или находится в состоянии кипения и движется к революционному скачку, или пребывает в другом состоянии, когда все спокойно и стабильно, или, по крайней мере, кажется таковым, и это второе состояние обычно длится дольше, чем первое. И хотя, конечно, теория утверждает, что под этой гладью идет непрерывная борьба противодействующих друг другу факторов, которая в итоге ведет к неизбежному взрыву (это и есть прогресс), все же эта борьба чаще всего незаметна и протекает подспудно – революция, как говорил, цитируя «Гамлета», Маркс (и Гегель), подобно кроту, роет землю проворно, хотя внешний наблюдатель и не может этого видеть. В такие времена революционные партии должны копить силы и сплачивать свои ряды, а не сражаться в битвах. Эта теория фаз, сменяющих друг друга, известная по меньшей мере со времен Сен-Симона, на мой взгляд, есть единственное средство, с помощью которого мы можем понять политику, которую проводил в 20-е и 30-е годы Сталин.

Лучший пример того, как был положен конец «активной» политике – это смена агрессивной линии Троцкого по отношению к Китаю на более мягкую. Сталин и его помощники, судя по всему, пришли к выводу, что начался очередной «спокойный» период и что, вследствие этого, попытки вызвать или поддержать радикальную революцию «с необходимостью» обречены на провал. Напротив, наиболее яркий пример приказа «в атаку!» есть знаменитая директива 1932 года, предписывавшая немецким коммунистам обратить огонь на социал-демократов, поскольку те якобы были более опасными врагами, нежели Гитлер. Речи Сталина в этот период очень поучительны в этом смысле, из них очевидным образом следует, что, по его мнению, на смену долгому периоду спокойствия снова пришло время революции. В глазах Сталина экономический кризис 1929–1931 годов был самым ярким за всю историю человечества свидетельством того, что противоречия капиталистической системы скоро сыграют свою историческую роль и взорвут изнутри все ее прогнившее здание (кстати, ситуация того времени виделась в столь мрачном свете не одному только Сталину; весьма многочисленные интернациональные наблюдатели, относившиеся к самым различным частям политического спектра, высказывались о текущей ситуации в мире ничуть не менее красноречиво). Если же складывается «революционная ситуация», коммунистическая партия должна брать ход событий в свои руки и действовать. Закончен период, в течение которого она должна была вводить своих потенциальных противников и врагов в опасное заблуждение, что мир заключен навечно; теперь коммунистическая партия мгновенно сбрасывает с себя маску солидарности со всеми левыми и «прогрессивными» силами. Как только трещины в капиталистическом миропорядке становятся видны невооруженным глазом, это значит, что момент, когда нужно нанести удар, вот-вот настанет, и в такой ситуации надо срочно готовить выступление; образцовый пример здесь – Ленин и его подготовка Октябрьского переворота. Коммунистическая партия, смелая, сильная, единственная знающая, что́ ей нужно и как этого достичь, разрывает отношения (которые никогда и не были подлинными, хотя до поры были тактически необходимыми) с «аморфной» безмозглой массой случайных последователей, временных союзников и прочих «сочувствующих». Нужно совершить смелый прыжок через пропасть, чтобы захватить власть, которой одна лишь коммунистическая партия достойна – и способна – распоряжаться.