— Хорошо. Я сейчас же радирую Лерсту.

— Не надо. Он пытается вербовать латыша, пусть себе… Это надо сделать тихо и спокойно, чтобы не сталкивать лбами Франко с Европой, сейчас это нецелесообразно.

…Газеты Бургоса вышли с большими красными шапками: «Варварство Мадрида продолжается. Вчера под Уэской, в горах, бандиты обстреляли машину военных корреспондентов. Мигель Фернандес Паселья из «Нуэво Диарио» и Викторио Лучиано из «Пополо дель Италиа» убиты; латышский корреспондент Ян Пальма, сотрудничающий в британской прессе, тяжело ранен. Попирая все и всяческие нормы международного права, красные обстреливают госпитали, машины журналистов, мирные селения. Гнев испанского народа обрушится карающим мечом на кремлевских марионеток, засевших в Мадриде и Барселоне».

Штирлиц продолжал бушевать. Он не лез с кулаками на Пальма. Он умел бушевать иначе — отходил к окну, сцеплял пальцы за спиной и, переступая с мысков на пятки, вколачивал фразы, словно гвозди:

— Вы сказали, Пальма, что это именно наши люди хотели вас угрохать под Уэской. Вы утверждаете, что в вас стреляли не красные, а коричневые — то есть мы. Почему же вы остались после ранения здесь? Почему вы не уехали в свою родную Ригу? Или, на худой конец, в любимый вами Лондон?

— Я остался потому, что во мне до сих пор живут сомнения, Штирлиц. Окончательные решения я принимаю, лишь когда сомнениям места не остается. Тогда я принимаю единственное решение. Если в меня, друга Германии, стреляют немцы, значит, что-то случилось; значит, враги пытаются нас поссорить, мягко говоря.

— Какие враги?! — крикнул Хаген и осекся, потому что Штирлиц повернулся и отошел от окна. — Какие враги, господин Пальма? — повторил он тихо.

— Наши с вами, — ответил Пальма. — Наши общие враги…

Штирлиц снова включил лампу и направил яркий свет в лицо Яну.

— Хорошо… Поговорим о наших общих врагах…

Узнав о ранении Яна, Мэри Пейдж приехала в посольство Латвии — за десять минут до того, как клерки закончили свой рабочий день. Сначала швейцар учтиво объяснял этой красивой женщине, что посещение посольства в столь поздний час нецелесообразно, но потом, видя, что все разговоры бесполезны, соединил даму с советником Петерисом, который немедленно согласился принять ее.

— Вы уже знаете? — спросила Мэри.

— Да.

— Вы можете помочь мне получить испанскую визу сегодня же?

— Нет.

— Что говорят врачи?

— Врачи пока молчат. Это же ранение в голову…

— Вы думаете…

— Я думаю, что Ян пролил кровь не на той стороне и не за то дело.

— По-вашему, было бы лучше проливать кровь на стороне красных?

— А подыхать за фашистов?

— Сейчас я не сужу, когда, на чьей стороне и почему он пролил свою кровь, Петерис. Я сейчас просто жалею кровь — его кровь, понимаете? Вы же его друг…

— Мы были друзьями, Мэри. Так вернее. Как мне это ни обидно. Что вы собираетесь делать в Испании?

— Вы задаете дикие вопросы. Я собираюсь быть с ним. Просто-напросто.

— Простите, но меня спросят в испанском консульстве — кто вы ему: жена, сестра?

— Скажите, что сестра.

— Я чиновник министерства иностранных дел, и я не могу лгать: мне дорог престиж родины.

— А жизнь… знакомого? Солгите им что-нибудь… Солгите, что я еду туда как сестра милосердия из Армии спасения…

— Я сострадаю вам, Мэри… Но врать не стану. Это не тот случай, чтобы врать. Постарайтесь понять меня. Впрочем… Если хотите, я попробую связать вас с одним джентльменом, он может помочь вам, только он может…

Генерал Гортон успел внимательно оглядеть Мэри, пока шел ей навстречу по толстому белому ковру, скрадывавшему шаги: казалось, что он двигается бесшумно, как кошка.

— Я понимаю ваше горе, — сказал он, усаживая женщину в кресло возле камина. — В наше время ваш стоицизм был правилом, ныне, в век прагматизма, это исключение — тем приятнее мне помочь вам… Кофе?

— Спасибо.

— Можно спросить чаю… Говорят, правда, что он портит цвет лица.

— Сейчас хорошая косметика.

— Вы сохраняете чувство юмора. Господин Петерис просил меня принять участие в вашей судьбе…

— В судьбе моего друга.

— Мисс Пейдж, вы англичанка?

— По паспорту я латышка… Моя мать — англичанка.

— Видимо, кровь сильнее паспорта?

— Генерал, в госпитале умирает мой друг.

— Не считайте медлительностью внешние ее проявления. Я могу договориться о вашей поездке в Бургос сегодня же. Петерис объяснил вам, кто я?

— Нет. Он просто сказал, что вы можете помочь мне.

— Напрасно он играет в детскую конспирацию. Я из контрразведки империи, мисс Пейдж. У меня корыстный интерес к вашему больному другу. Я хочу, чтобы мой интерес, корыстный, и ваш, бескорыстный, совпали.

— Вы предлагаете мне шпионить?

Гортон отрицательно покачал головой:

— Нет. Я предлагаю вам охранять вашего друга. Если, конечно, он выкарабкается из этой передряги. Говорят состояние у него тяжелое.

— Он выкарабкается.

— Вы его хорошо знаете?

— Именно поэтому я и убеждена в том, что он выкарабкается.

Гортон улыбнулся:

— Он чувствует, как вы постоянно молитесь о нем.

— Я атеистка.

— Можно молиться и не веруя. Как правило, большинство людей обращается к богу в минуты трудностей: в дни счастья мы забываем о нем.

— Я актриса, генерал…

— Разве у актрис не бывает трудностей?

— Я говорю о другом. Я не умею охранять. Я умею петь, и то довольно плохо…

— Охранять любимого надо от друзей — всего лишь. От врагов мы вам поможем сохранить его.

— Почему латыш пользуется таким вниманием британской контрразведки, генерал?

— Я объясню, если услышу ваше согласие помочь мне.

— Вам или той службе, которую вы представляете?

— Я не разделяю два эти понятия, мисс Пейдж. И я, и моя служба отдали себя делу охраны империи от посягательств извне — отныне и навечно.

— Не думала, что разведчики так сентиментальны…

— Я контрразведчик, мисс Пейдж. А мы сентиментальны куда больше, чем вам думается. Во имя империи мы должны положить на заклание друга, если он окажется врагом; враг может сделаться братом, если он оказал помощь Острову — при этом мы сделаны из такого же человеческого материала, как и все остальные.

Неслышная горничная принесла две чашки чаю. Гортон подвинул Мэри сахарницу и спросил:

— С лимоном?

Штирлиц, Вольф и Ян — со шрамом на лбу, бледный еще после недавнего ранения (новый, 1938 год он встречал в госпитале) — сидели в сосновом, напоенном запахом смолы лесу так, чтобы видеть всех, кто мог подойти к реке, а их чтобы никто заметить не мог: лес был молодой, саженый, частый. В сумках у Штирлица и Пальма уже лежало по несколько маленьких форелей. Покусывая травку, Вольф говорил:

— Нужны либо технические данные нового «мессершмитта», либо, что еще лучше, сам самолет. Это просит Москва. После того как Ян провалил Вельтена, фашисты поняли, что пришло время испытывать свою новую технику, а не жульничать с продажей чужого старья… А новая техника у них, говорят, весьма серьезная.