Первая редакция «Жития» дошла до нас в двух вариантах — оба они дают уже измененный, по сравнению с первоначальным, текст произведения. Публикуется реконструкция первоначального вида «Жития», которая делалась по текстам, опубликованным в кн.: «Повести о житии Михаила Клопского», М.-Л. 1958.

«Сказание о Дракуле» состоит из ряда эпизодов-анекдотов о «мунтьянском» (румынском) князе Владе, известном под прозвищами Цепеша (то есть «Сажателя на кол», «Прокалывателя») и Дракулы («Дракона»). Анекдоты стали известны русскому автору во время его пребывания в соседних с Румынией землях. О своем пребывании в Венгрии с какими-то спутниками автор сам упоминает в повести (мы «видехом», «при нас умре»), судя по сообщенным им сведениям, он был там в 80-х гг. XV в. (после смерти Дракулы). Эти указания позволяют прийти к выводу, что автором повести был русский посол в Венгрии и Молдавии — скорее всего дьяк Ивана III Федор Курицын, возглавлявший в 1482–1484 гг. русское посольство к венгерскому королю Матвею Корвину и молдавскому господарю Стефану Великому. Анекдоты, которые он положил в основу своей повести, записывали в те годы и другие писатели: авторы анонимных немецких брошюр «О великом изверге Дракола Вайда», поэт-мейстерзингер Михаэль Бехайм и итальянский гуманист Антонио Бонфини, создавший «Венгерскую хронику». Русский автор рассказывал о многочисленных жестокостях Дракулы, сравнивал его с дьяволом, но одновременно сообщал и о справедливости Дракулы, беспощадно каравшего всякое преступление, кто бы его ни совершил. Этим его повесть отличалась от немецких сказаний о Дракуле, где описывались только жестокости «великого изверга», и сходилась с «Хроникой» Бонфини, автор которой считал соединение жестокости и справедливости обязательным свойством государя. Так считал и русский публицист XVI в. Иван Пересветов. Но, в отличие от Бонфини или Пересветова, автор «Повести о Дракуле» создал не публицистический трактат, а художественное произведение. Рассказав о жестокости и справедливости Дракулы, од предоставил самим читателям вынести приговор герою.

«Повесть о Дракуле» публикуется по списку ГПБ, Кирилло-Белозерское собрание, № 11/1068 (Ефросиновский список).

В основе этого русского литературного памятника, созданного в конце XV — начале XVI в., лежит, по-видимому, устное греческое сказание о царе «латинской веры», отражавшее чаяния греческого населения восточных провинций Византии, оккупированных крестоносцами. Первоначальная редакция русской повести несет на себе еще значительное количество черт иноземного источника: действие в ней приурочено к Антиохии, Басарга назван греческим купцом и т. п. Но уже на раннем этапе литературной жизни повести Антиохия заменяется не называемым сказочным царством, в котором люди «русской веры» терпят притеснения царя-язычника, Басарга становится русским купцом, киевлянином и т. д. В основе фабулы повести — популярный в литературе разных народов сюжет, носящий в сравнительном литературоведении условное обозначение «император и аббат», хорошо известный советскому читателю по балладе С. Маршака «Король и пастух». Сущность сюжета заключается в том, что скромный, никому неизвестный человек отгадывает предлагаемые властелином мудреные загадки, спасая этим от гибели себя или другого человека.

В основу публикуемого текста положен список ГИМ, собрание Барсова, № 2392, начала XVII в., с исправлениями дефектов и ошибок по двум другим спискам этого же варианта повести (ГБЛ, собр. Ундольского, № 632; собр. Румянцевское, № 378).

Это произведение, созданное, по всей видимости, в XV в., в древнерусских рукописях часто называется «Житием» или «Повестью о житии». Однако вместо религиозных подвигов святых здесь рассказана история любви крестьянской девушки из Рязанской земли и муромского князя.

Повесть построена на использований двух народно-поэтических мотивов: сказания об огненном летающем змее и сказки о мудрой деве. Легенды, рассказанные в повести о Петре и Февронии, находят себе параллели в ряде западноевропейских сюжетов: исследователи сравнивают эту повесть с песней старшей Эдды о битве Зигурда со змеем Фафнаром и о союзе этого героя с вещей девой, с сагой о Рагнаре и Ладброке. Особенно много общего наблюдается между повестью о Петре и Февронии и повестью о Тристане и Изольде как в передаче главной поэтической темы и сюжетной линии, так и в отдельных характерных эпизодах. В поздних записях сохранилось устное предание о Февронии из села Ласково Рязанской области. Возможно, что автор повести о Петре и Февронии использовал какой-то из вариантов этой устной легенды, но необходимо отметить, что повесть отличается от легенды более высокой художественностью и поэтичностью. В повести о Петре и Февронии нет никаких указаний на действительных исторических прототипов героев. Высказывались предположения, что под именем князя Петра надо подразумевать князя Давида Юрьевича, княжившего в Муроме с 1204 по 1228 г. (до него княжил старший брат его Владимир Юрьевич). Но существует и другое мнение — что прототипом Петра был муромский князь Петр, живший в начале XIV в., родоначальник бояр Овцыных и Володимеровых.

Повесть о Петре и Февронии публикуется по списку первой редакции в рукописи, относящейся к концу XVI — началу XVII вв. (ГИМ, себр. Уварова, № 1056 (523), лл. 353–369 об.), исправления внесены по рукописи ГИМ, собр. Хлудова, № 147, опубликованному М. О. Скрипилем в ТОДРЛ, т. VII, 1949, стр. 225–246.

Тема спора человека со смертью была популярной в литературе и искусстве позднего средневековья. В конце XV в. на Руси появился перевод одного из немецких диалогов жизни со смертью. Оригиналом послужил текст, напечатанный в Германии и перевезенный в Новгород любекским типографом Бартоломеем Готаном. «Прение живота со смертью» в XVI в. стало одним из популярнейших произведений. Оно неоднократно подвергалось переработкам и изменениям. Издаваемый текст представляет собой один из вариантов значительной переработки, сделанной во второй половине XVI в. Первоначальная форма чистого диалога заменилась повествованием. Абстрактные образы собеседников первоначальных редакций персонифицированы. Смерть представлена в виде безобразной старухи с большим запасом оружия, сидящей на тощем коне. Неопределенный «живот» превратился в удалого воина, разъезжающего по чистому полю. и похваляющегося своею силой. Однако по своему идейному содержанию на всех этапах этот памятник входит в число произведений с традиционной темой христианского отношения к смерти.

Текст публикуется по рукописи ГБЛ, собр. Ундольского, № 537, с исправлениями по списку ГИМ, собр. Музейное, № 1720.

Историческая роль Ивана Васильевича Грозного сложна и противоречива; весьма своеобразное место занимает он и в русской литературе. Первый царь «всея Руси», в годы правления которого к территории Русского государства были присоединены Казань, Астрахань и Сибирь и окончательно установилось крепостное право, создатель опричнины и организатор кровавых карательных походов па собственные земли, Иван IV был одной из наиболее зловещих фигур в истории России. Тиранские черты Грозного сказались и в его творчестве: нагромождение многочисленных и часто явно фантастических обвинений против своих противников, постепенно нагнетаемое в ходе этих обвинений «самовозбуждение», — все это весьма типично для правителя, диктующего сочинения безгласным секретарям, — Грозный, по всей видимости, не писал, а диктовал свои послания. Но сочинения Ивана IV обнаруживают не только безграничность его власти. Суровая феодально-церковная идеология XVI в., в которой был воспитан Иван IV, отвергала все виды «смехотворения» и любые «неполезные повести»; в решениях Стоглавого собора, утвержденных царем, важное место занимала борьба с народным искусством скоморохов, но сам Грозный чувствовал пристрастие к скоморошеским «играм». В этом его прямо обвиняли противники (и в первую очередь — Курбский). Художественные наклонности и вкусы даря сказывались и в его сочинениях. Но дело было не только во вкусах. Иван IV был по преимуществу публицистом — в своих произведениях он спорил, убеждал, доказывал. И, несмотря на неограниченную власть внутри государства, ему приходилось встречаться с серьезными противниками: из-за рубежа приходили сочинения врагов и, в первую очередь, наиболее талантливого из них — князя Андрея Курбского. Споря с этими «крестопреступниками», царь не мог ограничиваться традиционными приемами литературы XVI в. — обширными цитатами из отцов церкви, высокопарной риторикой. Свое первое послание Курбскому (1564 г.) он адресовал не только и не столько самому «крестопреступнику», сколько «во все Российское царство» (так и озаглавлена первая, древнейшая редакция послания). Читателям «Российского царства» нужно было показать всю неправду обличаемых в послании бояр, а для этого недостаточно было общих слов — нужны были живые, выразительные детали. И царь нашел такие детали, нарисовав в послании Курбскому картину своего сиротского детства в период «боярского правления» (отец Ивана IV, Василий III, умер, когда сыну было три года, мать — пять лет спустя) и картину боярских своевольств в годы его юности. Картина эта была остро тенденциозной и едва ли исторически точной. Но в выразительности ей отказать нельзя — недаром Курбский старался впоследствии в своих сочинениях дать иную версию истории первых лет правления Грозного, явно отвечая тем самым на рассказ царя.