Разрушения, произведенные на железной дороге, оказались весьма значительными. План строительства на 1900 г. был разрушен. Мы потеряли год. Пока мало оценено важное значение этой потери времени. Будь мы сильны на магистрали и поддержи на ней спокойствие в 1900 г., наша железнодорожная готовность в 1904 г. была бы иная, чем то оказалось в действительности, а вместе с тем подвоз подкреплений в 1903 г. и сосредоточение войск в 1904г. совершилось бы несравненно быстрее, чем то было на самом деле. Мы могли под Ляояном иметь, вероятно, на два или три корпуса войск более, чем имели в действительности.

Волнения 1900 г. совершенно ясно доказали, что при условии прохождения Сибирской магистрали на протяжении 1200 верст по китайской территории нельзя рассчитывать на поддержание и в будущем прочной связи с Россией. Дабы прочно обеспечить наше положение на Дальнем Востоке, необходимо было быстро строить железную дорогу по нашим владениям на правом берегу Амура и в то же время поставить Северную Маньчжурию в такое положение, чтобы эта провинция не ослабила бы при помощи нами же построенной дороги нашего положения на Дальнем Востоке.

Так как маньчжурский вопрос послужил вместе с корейским поводом к войне, необходимо с некоторой подробностью остановиться на том, каких взглядов держался военный министр по отношению к этим двум вопросам.

Обязательства, взятые на себя совершенно добровольно Россией относительно Маньчжурии, имеют основанием правительственное сообщение 19 августа 1900 г., в котором опубликована циркулярная телеграмма управляющего Министерства иностранных дел от 12 августа 1900 г.

В этой телеграмме изложено, что наше правительство приняло за руководство по отношению к китайским [144] событиям в числе прочих следующие основные начала: «Сохранение исконного государственного строя в Китае и устранение всего того, что могло бы повести к разделу Поднебесной империи».

Далее говорится, «что если мы и были вызваны действиями китайцев ко вводу своих войск в Маньчжурию и занятию Ньючуану, то эти временные меры отнюдь не могут свидетельствовать о каких-либо своекорыстных планах, совершенно чуждых политике императорского правительства, и как скоро в Маньчжурии будет восстановлен прочный порядок и будут приняты меры к ограждению рельсового пути, Россия не преминет вывести свои войска из пределов соседней империи, если, однако, этому не послужит препятствием образ действий других держав».

Это правительственное сообщение явилось в то время, когда у нас в Азии стояло свыше 100 000 войск под ружьем.

Нельзя поэтому сомневаться в нашем самом искреннем намерении в то время действительно уйти из Маньчжурии.

В 1901 г. правительственным сообщением 23 марта эти обещания были вновь повторены.

Ни противодействие Китая, ни заключенный в январе 1902 г. и явно направленный против нас англо-японский договор не оказались в то время достаточными причинами, чтобы русское правительство перестало надеяться на возможность выполнения нами добровольно взятых на себя обещаний очистить Маньчжурию.

Но возможность полного выполнения этих обещаний вызвала сомнения уже в 1900 г. Прежде всего нельзя было не прислушиваться к мнению начальствующих лиц на Дальнем Востоке, которые не признавали в русских интересах желательным и возможным увод наших войск из Маньчжурии.

Образ действий в Маньчжурии китайских властей, многочисленные шайки хунхузов, необходимость производить еще в 1901 г. серьезные военные экспедиции — все это поддерживало наших начальников на Дальнем Востоке [145] в мнении, что мы поторопились дать обещание очистить Маньчжурию.

Несмотря на уже существовавшие сомнения в возможности выполнить обещание об очищении Маньчжурии, нами в марте 1902 г. был заключен договор с Китаем. Этот договор явился естественным развитием правительственных сообщений, сделанных в 1900—1901 гг. Предполагалось, что этот договор введет определенность в наше положение на Дальнем Востоке. Но скоро стало очевидным, что надежды эти не оправдались. В особенности огромные расходы, произведенные в 1900—1903 гг. на железную дорогу, войска и флот, вызывали неотступную мысль: будут ли самые существенные интересы России охранены в достаточной степени, если мы, руководствуясь обещаниями, данными в 1900 г., соблюдем точно договор 26 марта?

К нам недоверчиво, почти враждебно относился Китай, явно враждебно — Япония, недоверчиво — все прочие державы. Положение на месте в Маньчжурии тоже являлось неопределенным. Несмотря на успешные железнодорожные работы и усиление охраны, спокойствия на дороге не было; поезда ходили под конвоем, случаи нападения хунхузов были не редки, доверия к туземным властям и населению не явилось. Все это указывало, что если ограничиваться охраной только тонкой линии дороги, то при первом волнении железная дорога может быть разрушена во многих местах. В особенности тревожным представлялось положение России, если бы она, атакованная на Западе, вынуждена была вести одновременно войну и на Востоке. В этом случае не было сомнений, что при очищении Маньчжурии от наших войск легко будет вызвать повторение китайских беспорядков 1900 г., причем мы снова потеряем связь с Приамурским краем и нам вторично придется завоевывать Маньчжурию (с занятием нами Порт-Артура она получила для нас большое военное значение). С каждым месяцем сомнения в возможности выполнить договор 26 марта все увеличивались. Тяжелый период неопределенности, по мере усиления [146] враждебных к нам отношений Японии и Китая, становился все невыносимее. По форме мы продолжали утверждать, что договор 26 марта будет соблюден, мы даже выполнили первую часть его: очистили от наших войск местность Мукденской провинции до реки Ляохе, но, по существу, уже принимали меры, вполне соответствовавшие нашим интересам, вполне необходимые, но идущие вразрез с договором.

Еще до боксерского восстания в 1900 г. военный министр высказывал мнение о совершенно различном для нас значении северной и южной частей Маньчжурии. Такое значение вытекало из следующих данных и соображений.

Прежде всего, нам необходимо было иметь твердую связь России с Приамурским краем. Поэтому местности, по которым проходила магистраль Сибирской железной дороги, должна была войти в сферу самых близких интересов России.

Опыт 1900 г. показал слабость организованной министром финансов охраны линии. Поэтому я ходатайствовал, чтобы на магистраль, именно в Харбине, кроме войск охранной стражи, был оставлен небольшой отряд в 4 батальона, 1 батарею и 1 сотню казаков в виде подвижного резерва. Казарменные помещения для отряда такой силы уже и были закончены постройкой в 1903 г. Но постановка на линии только войск, даже многочисленных, не могла достигнуть цели, если Китай принял бы меры к затруднению нашего положения в Маньчжурии. Враждебно настроенное против нас население портило бы дороги, а виновные не отыскивались бы. Власти кланялись бы нам, но действовали по инструкциям, получаемым из Пекина. Главное, что надлежало ожидать, — это прилив китайского населения в Северную Маньчжурию и густое заселение наших пограничных с Китаем местностей. Полное присоединение даже северной части Маньчжурии к владениям России не представлялось мне желательным и полезным, ибо присоединенное к нам китайское племя, получив права гражданства, быстро переселившись на левый берег Амура, составило бы преобладающее по численности население Амурской [147] и Приамурской областей. Необходимо было непрерывно помнить, что в течение всего XIX столетия мы часть Сибири к востоку от Забайкальской области до моря успели весьма мало заселить русским племенем, значит, и весьма слабо прикрепили эту область к России. В областях Амурской и Приморской с границей в 2400 верст с Китаем (от Забайкалья до Кореи) все население составляло только 400 000 человек.

Северная Маньчжурия пространством до 1 000 000 кв. верст включает в себя всю Хейлуцзянскую и северную часть Гиринской провинций. По собранным приблизительным сведениям, на этой обширной площади проживало до войны всего 1 500 000 жителей, что дает по 1,5 человека на квадратную версту.