В день свадьбы Эрнеста и Эви мистер Бантинг отпросился с работы. За последние недели торговля немного оживилась, и накануне этого дня он все подготовил с неменьшим старанием, чем перед уходом в ежегодный отпуск. Один из продавцов должен был заменять его, и сейчас это облеченное столь высоким доверием лицо сидело в закутке, и выслушивало от мистера Бантинга наставления, в которых предусматривались все могущие возникнуть трудности. Кроме того, мистер Бантинг заготовил инструкции и в письменной форме, а в добавление к этому обратился к некоторым служащим устно, уделив особое внимание старику Тернеру. Он делал все от него зависящее, чтобы фирма не пострадала от того, что предоставила ему свободный день без вычета из жалования, кажется, первый за всю его долголетнюю службу.

Давая мистеру Бантингу согласие на однодневный отпуск, мистер Бикертон спросил, призван ли Эрнест.

— Нет, сэр, этот сын у меня не в армии, он забронирован. А вот младший учится в летной школе, — ответил мистер Бантинг и почувствовал, что мистер Бикертон сразу заинтересовался, поняв его отцовскую гордость, и проникся к нему еще большим уважением. Чрезвычайно приятно. Но еще приятнее был неожиданный подарок Кордера. Кордер никогда не видел ни Эрнеста, ни других детей мистера Бантинга; он знал их так, как мистер Бантинг знал Гамлета и Горацио — понаслышке. Но в этот день он появился в закутке со свертком, в котором, по его выражению, содержится ничтожный дар, — он ценен только тем, что с искренней любовью его к твоим ногам бросают, — и мистер Бантинг, конечно, понял, что Кордер хочет поздравить Эрнеста, как поздравил бы его родной дядюшка. Позже, когда мистер Бантинг уже сидел в поезде, выяснилось, что в свертке было серебряное блюдо для закусок.

Свадьбу отпраздновали скромно. Родные Эви были далеко, и самым почетным гостем оказался Оски, взявший на себя роль посаженного отца. Мистер Бантинг, не любивший больших сборищ, был всем этим очень доволен. Обрадовал его и пастор, который, как оказалось, хорошо знал Эрнеста, и органист, повидимому, один из его друзей по музыкальной линии. Уважение, которое органист питал к Эрнесту, сразу бросилось мистеру Бантингу в глаза и просто поразило его, ибо органист был не какой-нибудь мальчишка и не длинноволосый фантазер, а весьма солидный человек его возраста, видимо, рассудительный и здравомыслящий. Мистер Бантинг гордился сыном в тот день.

Он сидел в церкви, круглолицый, запыхавшийся от волнения, чувствуя себя несколько стесненным в своем парадном костюме. Наверху играл орган, и казалось, что каждый камень старой церкви откликается на эту торжественную музыку. Линпортская церковь, говорят, стоит уже шесть веков; кажется, ее строили монахи. Ее сумрак куда внушительнее, чем современные фокусы с освещением. Он успокаивает, утешает и придает значительность всем жизненным событиям и всем мыслям, с которыми приходишь сюда. Эта тьма кажется тьмой былых столетий; вглядываясь в нее, словно видишь перед собой неясные фигуры рыцарей, дам или даже тех самых монахов, которые построили этот собор. Они, как молчаливые свидетели прошлого, окружают тебя со всех сторон. Сколько супружеств было заключено здесь за долгие века, вот у этого камня перед алтарем, — скромных, нежных, верных и неверных, — их не сосчитать. Супружеские пары проходят перед твоим мысленным взором в причудливых одеяниях, бесконечной вереницей скрываются в веках, давно распростившиеся с жизнью, ставшие прахом и всеми забытые.

А вот теперь Эрнест и Эви.

Они стоят у алтаря такие юные, не умудренные опытом, стоят на пороге жизни в самую ее значительную минуту. Юность Эрнеста ничем не скроешь, она как на ладони, и сейчас это самое трогательное в нем. Он казался совсем мальчиком не сводившему с него глаз отцу.

Наступила тишина; за церковными окнами шумели вязы. Все сидели молча. Это измерение жизни, в которое они вступили сейчас, было бесконечно далеко от повседневности, отхлынувшей от них, как морской отлив. Мысли и чувства этих минут казались странными даже им самим. Трудно было поверить, что на расстоянии одного дня пути от этой обители мира бушует война, кровопролитная, непостижимая уму своей беспощадностью.

Опустошающий душу страх охватил мистера Бантинга. Он вспомнил сегодняшние известия. Немцы опрокинули французские укрепления: идет битва, «битва за прорыв». Развернув сегодня утром газету и увидев карту военных действий, мистер Бантинг почувствовал ту дурноту, которая всегда охватывала его, когда он смотрел с большой высоты вниз и знал, что от гибели его отделяет один шаг.

Вот сейчас, в эту самую минуту, палят укрытые от врага пушки, танки с грохотом несутся по полям, пехота жмется к изгородям, прячется в опустевших домах. Там идут ожесточенные бои, а он сидит здесь, и ему не остается ничего другого, как ждать, надеяться и не падать духом.

Грустные, тяжелые дни. По всей Европе новобрачные расстаются у алтаря, не зная, доведется ли им когда-нибудь свидеться. Наверно, и в Германии так, даже в Германии, в этой стране изуверских доктрин. Мистер Бантинг считал вполне вероятным, что какой-нибудь немецкий отец, так же как и он, и с неменьшей тревогой в сердце, присутствует при подобной сцене.

Он глубоко вздохнул и заерзал на месте. Миссис Бантинг предостерегающе подтолкнула мужа локтем, уведомляя его этим, что он вздыхает и ерзает уже не первый раз. Да, не пристало предаваться таким мыслям на венчании.

Он вернулся к действительности, услышав голос пастора и почувствовав, что вокруг все засуетились. Подружки невесты, Моника и Джули, стояли перед алтарем. Мистер Бантинг впервые видел их такими, как сейчас, без той колючей самоуверенности, которой в наши дни отличаются все молоденькие женщины. Сейчас она отлетела от них, может быть, не надолго; и, словно в награду за это, они будто помолодели и стали такие чистые, невинные; они стояли перед алтарем, как две оробевшие маленькие девочки. Он перевел взгляд на Монику. Она всегда казалась ему чуточку «кукольной»: все на месте, волосок к волоску, каблуки — выше некуда. А сейчас Моника стояла совсем тихо с букетом в руках, и в ее выразительных глазах отражался свет, льющийся из окон высоко над алтарем. Спору нет, она красавица, и человек посторонний вред ли станет смотреть на Эви в ее присутствии. Но его глаза оставили личико Моники и остановились на Эви с особенной нежностью. Эви обвивалась вокруг сердца не спеша и мягко, словно нежные усики винограда, и оторвать ее оттуда не было сил. И хотя мистер Бантинг всегда с восхищением смотрел на живописную Монику, душа его больше лежала к Эви.

Вот им надевают кольца: все взволнованы, у всех такое ощущение, что сейчас происходит самое важное; возглас пастора.

Потом вся торжественность исчезла, и орган грянул радостную песнь. Все встали. И вот в ризнице все покончено, сразу послышались разговоры, смех; вот они вышли на церковный двор и дальше, в прозаический мир улицы. Неразбериха с такси, мистер Бантинг мечется взад и вперед, отдает противоречивые распоряжения, в руках у него цилиндр, полный конфетти, а на груди огромная пышная бутоньерка. Потом по мелькающим, словно в тумане, улицам, сидя чуть ли не на коленях друг у друга, домой, в «Золотой дождь», где миссис Оски уже приготовила завтрак в столовой, которая вдруг показалась тесной от такого количества людей, от шума — все говорят сразу, друг друга не слушают, а Эви и Эрнеста поздравляют так, словно они вышли с честью из какого-то тяжелого испытания.

— Единственное, о чем я жалею, — сказал мистер Бантинг, разрезая окорок, — это о том, что с нами нет Криса.

— И Берта, — совершенно неожиданно ввернула Джули.

— Да, и Берта. Как это я забыл?

Оски поддержал эти сожаления, буркнув что-то нечленораздельное. Он был занят осмотром трех уголков сада Бантингов, которые раньше скрывала от него изгородь, и таким образом удовлетворял давно мучившее его любопытство. Вон там мальва, дикорастущая мальва, зловредный сорняк, оставленный мистером Бантингом на бордюре, потому что ему нравился этот оттенок синего цвета. В глазах Оски поблескивал затаенный огонек, он, видимо, решил на время отложить насмешки и повеселиться вволю потом. Покончив с осмотром сада, он сел за стол с торжественной и важной миной. Во время венчания Оски держался с поистине слоновьей степенностью, проходя сквозь все перипетии этой церемонии, как броненосец на маневрах.