— Этого я не понимаю, — сказал Гаскойн.
— Дело в том, что нет таких средств, а чаще всего и желания, чтобы проникнуть в душевный мир друг друга. Молодой человек увлекается какой-то девушкой и приходит от неё в восхищение. Молодая девушка польщена его восхищением, ей приятно его поклонение, и если у неё есть какие-нибудь недостатки, она чаще всего скроет их, даже не из притворства, а просто потому, что не было случая проявить их. Молодой человек влюбляется в неё, она — в него. Они вступают в брачный союз, воображая, что нашли друг в друге идеал. В ослеплении любви они приписывают друг другу такие совершенства, которых природа пока не может достичь, и постепенно, к своему огорчению, начинают обнаруживать друг у друга недостатки и убеждаются в своей ошибке. Если на первых порах они переоценивали достоинства, считая другого верхом совершенства, то теперь они начинают преувеличивать недостатки каждого из супругов, и наступает взаимное разочарование. Так вот, если брак заключается без этой экзальтации чувств, называемой любовью, то молодые люди скорее найдут счастье в браке, поскольку с самого начала будут реально оценивать друг друга.
«Тут уж я не соглашусь с ним, — подумал Гаскойн. — Я вижу, он, очевидно, такой же любитель споров, как мой друг Джек, но возражать я не стану, иначе этой истории не будет конца».
Дон Рибьера продолжал:
«Видя, что мой отец предпочитает свой кабинет и книги обществу и развлечениям, моя матушка оставила его в покое и стала искать развлечений по своему вкусу, пока не родился я десять месяцев спустя после свадьбы. Отец был доверчив и, радуясь тому, что мать развлекается без его участия, потворствовал ей во всём. Время шло, и я достиг пятнадцатилетнего возраста. Я закончил образование и вернулся домой, намереваясь поступить на службу в армию — единственное призвание, которому охотно следуют молодые отпрыски знатных фамилий. Понятно, я мало был осведомлён о том, что происходит дома, но всё же до меня изредка доходили сплетни о моей матери и отдельные намёки, высказываемые тогда, когда не подозревали о моем присутствии, и мне иногда приходилось слышать, как упоминают имя моего отца с выражением сочувствия к его участи, но больше я ничего не знал. Однако этого было достаточно для молодого человека, у которого кровь вскипала при мысли о малейшем пятне на чести своего семейства. Я явился к отцу — он был погружён в свои книги. Я зашёл поклониться к матушке — она находилась в обществе своего духовника, который не понравился мне с первого взгляда. Конечно, он был красив, у него был высокий и чистый лоб, большие горящие глаза и повелительные манеры, но в его внешности было что-то отталкивающее и внушающее опасение, может быть, потому, что он был полностью лишён смиренности и благочестия, свойственных священникам. Будь он командиром кавалерийского полка, он мог бы вызвать у меня восхищение своим бравым видом, но надменность и повелительность были явно неуместны для людей его профессии.
Матушка ласково представила меня ему как своего сына, он ответил на мой поклон высокомерно. С матушкой он разговаривал непререкаемым тоном, а она, казалось, молча признавала за ним такое право. Позже мне стало известно, что он забрал в свои руки управление всем домом и что мать отказалась от своего прежнего весёлого образа жизни и стала набожной. Не успел я прожить в доме и двух месяцев, как мне открылись признаки более интимных отношений между ними, нежели те, которые приличествуют прихожанке и её духовнику, и в моих руках оказались доказательства бесчестия моего отца. Хуже всего было то, что они узнали о том, что мне стало известно об их связи. Моим первым побуждением было рассказать обо всём отцу, но, подумав, я решил ничего не говорить ему, а убедить матушку прогнать дона Игнацио из дома. Я воспользовался случаем, когда она была одна, чтобы выразить ей своё негодование по поводу её поведения, и потребовал, чтобы дон Игнацио немедленно покинул дом, угрожая в противном случае раскрыть отцу глаза на их преступление. По-видимому, мать испугалась, потому что тут же дала согласие расстаться с доном Игнацио, но, как оказалось, духовник имел на неё большее влияние, чем я предполагал, и он остался.
Тогда я решился рассказать всё отцу и, придя в кабинет, оторвал его от занятий и поведал ему о его позоре. Я полагал, что он воспримет эту весть спокойно, но неожиданно для меня он пришёл в такую ярость, что я лишь с трудом удержал его от попытки броситься со шпагой в руке в комнату матери, чтобы покарать их обоих за измену. Я едва уговорил его ограничиться тем, чтобы он с позором выгнал дона Игнацио из дома, и тут же он приказал матери готовиться к отъезду в монастырь, где она проведёт остаток своих дней. Но этому не суждено было случиться: отец стал жертвой их козней — три дня спустя, накануне отъезда матери в монастырь, он внезапно заболел и умер в конвульсиях. Не трудно догадаться, что он был отравлен, однако это было доказано только много времени спустя. Словно предчувствуя свою кончину, отец заблаговременно подготовился к смерти: он послал за своим духовником, изложил свои признания в письменной форме и приложил этот документ к своему завещанию.
После смерти отца моя мать осталась дома, у дона Игнацио хватило наглости опять вернуться в наш дом. Я приказал ему убираться, но он отказался, и его удалось выгнать из дома только с помощью слуг. У меня состоялась беседа с матерью, во время которой она открыто третировала меня и сообщила, что у меня скоро будет брат, которому предстоит стать сонаследником всего имущества отца. Я сказал, что не могу признать его своим братом, так как её ребёнок будет незаконнорождённым. В ответ она разразилась злобной бранью, и я ушёл. Через некоторое время она переехала в одно из наших поместий, где по-прежнему жила с отцом Игнацио. Спустя четыре месяца мне прислали формальное уведомление о рождении брата, но это известие мало взволновало меня, так как в завещании отца прямо указывалось, что он, зная об измене жены и о возможных последствиях этой измены, клянётся перед Богом, что они с женой жили врозь уже много лет, поэтому он отказывается признавать своим её ребёнка. Я довольствовался тем, что написал ответ, в котором указал, что поскольку ребёнок принадлежит священнику, то будет лучше, если его поручат заботам церкви.
Однако скоро мне пришлось испытать на себе мстительность моей матери и её любовника. Однажды ночью на меня напали наёмные убийцы, и только благодаря случаю я не был убит, а отделался тяжёлой раной.
Я принял меры предосторожности против попыток лишить меня жизни. Тогда они стали стремиться погубить меня: из соседнего монастыря увезли монахиню, и на земле у окна, через которое её вынесли, была найдена моя шляпа. Против меня возбудили дело, и мне удалось замять его с большим трудом и ценою огромных расходов, несмотря на то, что я смог доказать своё несомненное алиби; нашли убитым знатного молодого человека, он был убит ударом в грудь моим стилетом, и опять мне стоило большого труда доказать свою невиновность; захватили часть банды, и во время допроса они выдали имя своего главаря — им оказался я. Всё, что только можно было предпринять, было пущено в ход, и если я не распрощался с жизнью, то они добились того, что почти все стали сторониться меня, как опасной и подозрительной личности.
Наконец, был убит высокородный дворянин, отец дона Сципиона, которого вы сегодня утром разоружили. Убийц схватили, и под пытками они признались, что именно я нанял их. Я как только мог защищался, но король наложил на меня большой штраф и приговорил к изгнанию. Получив королевский указ и оплакивая свою горькую судьбу, я сел за обед. Мне прислуживал мой единственный слуга Педро, оставшийся верным мне, — остальные покинули меня. У меня не было аппетита, поэтому я попросил Педро налить мне немного вина. Тот отошёл к буфету, стоящему за моей спиной. Случайно я поднял голову и глянул на настенное зеркало напротив: я увидел, как слуга сыплет какой-то порошок в бокал с вином, который он собирался подать мне. Тогда мне припомнилась шляпа, найденная в монастыре, и стилет в груди молодого дворянина. Как молния, меня пронзила мысль, что я пригрел змею на собственной груди, и именно с его помощью осуществлялись планы моей гибели. Я встал, закрыл дверь и, вытащив шпагу, обратился к слуге со словами:
