Он стоял на обрамленном колоннами крыльце в двух шагах от тяжелых входных дверей из красного дерева, а мимо пробегали люди, и к крыльцу подкатывали автомобили, разбрызгивая гравий, как воду. Тетя Маргарет сердито оттолкнула его:

— Ну что ты все время путаешься под ногами!

Энтони смотрел в открытые двери на ровное протяжение паркета, вновь и вновь пересчитывая его квадраты, а потом взглядывал на широкую лестницу и изгибающиеся темные перила. Он протянул руку, чтобы потрогать дерево косяка. Его пальцы отдернулись, словно от чего-то раскаленного, обжигающего.

Со мной что-то не так. Что-то не так.

В двух кварталах от дома пронзительно загудел клаксон. На дубе хрипло закричала сойка, и пересмешник повторил ее крик. По краю неба проплыло облачко, прозрачное и зыбкое, как вуаль. По газону прошествовал бледно-рыжий кот. Пересмешники наскакивали на него и выщипывали у него из спины клочья шерсти. Кот вдруг припал к земле, извернулся и подскочил. Но промахнулся.

В пустом доме зазвонил телефон.

Надо бы снять трубку. Алло. Это Энтони. Все уехали в больницу. Кроме меня, никого нет…

Телефон перестал звонить. Энтони судорожно вздохнул. Он даже не заметил, что затаил дыхание.

Кот потерся о его ноги, жалобно мяукая.

— Заткнись! — Энтони пнул его ногой. Кот с хриплым воплем отскочил. Потом неторопливо, распушив задранный хвост, прошел через крыльцо и скрылся в доме.

Кот мог бы снять трубку.

Но телефон же перестал звонить… Энтони прислушался. В предвечерней тишине нигде ни звука, только городской шум вдали.

Я слушаю, как мой череп звенит, точно отголоски в морской раковине. Звук изнутри моей головы, полной губчато-белым и губчато-красным.

Стены дома сдвинулись ровно на дюйм — на дюйм ближе к нему. Осторожно подкрадываясь к нему. Это кот там внутри.

Глупость какая, сказал он себе. Но начал пятиться. Почувствовав под подошвами гравий, он повернулся и побежал. Через несколько минут он перестал бежать и пошел вперед очень быстро, а потом пошел обычным шагом.

Он увидел трамвай, покачивающийся на узких рельсах. Порывшись в карманах, он нашел монету в двадцать пять центов и еще два-три цента и побежал к трамвайной остановке. Нужно ему было всего семь центов… Он ехал полчаса и почувствовал себя значительно лучше, успокоенный медленным и ровным покачиванием вагона.

Дом его родителей стоял запертый. Он перелез через ограду, разбил окно на заднем крыльце и вошел. Он вспомнил, что еще не обедал, нашел жестянку с овощным супом и съел его, не разогревая. Потом пошел к себе в комнату и лег на кровать с книгой. «Том Сойер». Он читал его и перечитывал десятки раз, пока наконец не вмешалась мать: «Ты так ничего другого читать и не будешь?»

Его мать… Она сейчас в Порт-Белле, причесывает траву в своих садах. Ее известили? Телефон не всегда работает…

Он читал знакомые слова «Тома Сойера», пока не заснул.

Тетя Маргарет трясла его за плечо:

— Да проснись же!

Он долго тер глаза и наконец увидел ее.

— Что, тетя?

— Я сообразила, что надо посмотреть здесь, прежде чем звонить в полицию.

Ее курчавые волосы были не причесаны и обрамляли лицо жесткими пирамидками и спиралями. Она то и дело приглаживала их, но стоило ее пальцам сдвинуться, как кудряшки снова вставали дыбом.

— С тобой ведь ничего не случилось?

— Нет, тетя.

Он потер ногу, которую ушиб неделю назад на баскетбольной площадке. И вздрогнул.

— Что с тобой!

— Синяк.

— Ты все время ходишь в синяках. Будь поосторожнее.

— Хорошо, тетя.

Она погладила его ступню.

— Я зря накричала на тебя, Энтони. Мне следовало бы помнить, что ты еще ребятенок. Но уж очень глупо ты себя вел… Ты собираешься спросить, как чувствует себя твой дед?

И он сказал ей чистую правду:

— Я думал, он умер.

— Ты унаследовал прямолинейность своей матери. Нет, он еще с нами.

— Он останется жив?

— Ну… — Она встала. — Не знаю, Энтони. У него вышла из строя половина сердца. Но пока он жив, и мне почему-то не кажется, что пришел его час.

Через два месяца — опять были летние каникулы — Энтони и его дед уже жили в Порт-Белле. Тетя Маргарет приехала с ними в медленно ползущем кортеже из машины «скорой помощи» и четырех автомобилей, пробыла воскресенье и заторопилась назад, в Новый Орлеан («Роберт в Англии, папа лежит на спине — без меня вообще все пойдет прахом»).

Дорожная пыль, которую взметнули ее колеса, улеглась, а тяжесть и бесконечность лета остались. И это лето почти ничем не отличается от любого прошлого, думал Энтони. Только некоторые перемены из-за войны. Почти все садовники были мобилизованы, и в садах работал один метис Филип да его младшие сыновья. Свой ежедневный запас виски они прятали под толстыми плетями глицинии. Но хуже всего, решил Энтони, хуже всего были вечера. Дом изнывал без глотка воздуха за тяжелыми опущенными шторами (во всех домах на побережье было введено затемнение, едва прошел слух о немецких подводных лодках в Мексиканском заливе). Его мать и дед, казалось, не замечали жаркой духоты закупоренных комнат, но Энтони мучился нестерпимо. После обеда, пока они слушали радио и перекалывали флажки всех фронтов на огромных настенных картах в гостиной, Энтони ускользал на веранду и вглядывался в ночь. Москиты кружили тучами. Он различал их на своей обнаженной руке — они покрывали ее густо, точно волосы. В воображении он видел их хоботки, — погруженные в его кожу, сосущие его кровь. Но даже это было лучше, чем оставаться внутри.

Как-то под вечер, когда дождь охладил воздух и освежил его резким запахом рожденного молниями озона, Энтони сидел с дедом на сырых подушках в беседке над бельведером.

— Что ты пишешь? — спросил Энтони.

Дед отложил записную книжку.

— То, что мне надо будет сделать, когда я на той неделе вернусь в город.

— О… — Энтони посмотрел на рябой от дождя залив.

Дед ухмыльнулся:

— Я знаю, что скажет твоя мать. Но я потратил на этот сердечный припадок больше двух месяцев. И хватит.

По балюстраде пробежала зеленая ящерица и замерла, глядя на них и нервно надувая красное горло.

— Прежде их считали ядовитыми, — сказал дед.

— А хорошо было, пока ты тут жил все время.

— Благодарю тебя, Энтони, — церемонно ответил дед.

Энтони смахнул ящерицу с балюстрады.

— Когда у тебя был сердечный припадок, ты боялся?

Дед, нахмурив брови, уставился на увитый лозами трельяж.

— Знаешь, Энтони, я помню, как сел в кресло, потому что почувствовал себя не слишком хорошо, а после этого вдруг оказалось, что я лежу на полу и у меня такое ощущение, будто меня продырявили насквозь из дробовика.

— Но… — Энтони посмотрел на свои загорелые руки, на каемку грязи под ногтями. — Тебе было страшно?

— Умирать? — Дед сухо улыбнулся. — Когда на тебя все смотрят, как-то смущаешься и начинаешь следить за тем же, что и они.

— Но ты не испугался?

— Нет.

— А как ты думаешь… — Энтони сорвал цветок и отбросил его. — Почему?

— Наверное, — сказал его дед, — когда вот-вот умрешь, начинаешь понимать, что это такое, и оказывается, это не настолько уж скверно.

Дед уехал в Новый Орлеан. Теперь дорога его утомляла, и он больше уже не приезжал на субботу и воскресенье. Тетя Маргарет тоже не приезжала — она неожиданно вышла замуж и через три недели начала разводиться. Ее муж устроил засаду среди азалий, выстрелил в нее, промахнулся, выстрелил в себя, опять промахнулся и только отстрелил себе кусочек уха. К тому времени, когда явилась полиция, он горько плакал.

Все это случилось где-то далеко-далеко. В доме в Порт-Белле не происходило ничего. Энтони сидел в уголке веранды и смотрел на мать в цветнике. Когда вода блестела не так ослепительно, он смотрел на ее пустынный серо-голубой простор. Иногда ему казалось, что все силы у него уходят только на то, чтобы дышать. А ведь я играл в баскетбол, думал он. И меня включили в команду, а теперь стоит мне задеть стул, и остается синяк. А если я ущипну себя за ногу, остается кровоподтек…