— Венера Боттичелли, — чинно сказала девушка.

Мистер Роберт засмеялся:

— Я все это позабыл. С годами многое забывается.

В его речи слышались мягкие южные интонации. И не просто южные, а, несомненно, негритянские. Стэнли оценил их: мистер Роберт говорит так, только когда женщина его сильно зацепит.

— Но знаете, — сказал мистер Роберт, — раковина Венеры была заметно устойчивей вашего «сейлфиша».

Старик опять задремал.

Девушка спросила:

— Он болен?

— Старость, и ничего больше. — Мистер Роберт глядел на нее с отеческим интересом.

— О! — сказала она. — Извините.

Мистер Роберт успокаивающе потрепал ее по плечу:

— Вы слишком молоды, чтобы думать о таких вещах.

Глаза Стэнли встретились с глазами мистера Роберта над узким пространством палубы, разделявшим их.

Он знает, о чем я думаю. Я знаю, о чем думает он. Думает, как он уложит ее в постель. И гордится представлением, которое устроил. И рад, что я при этом присутствую.

«Дай мне восемь часов, — сказал ему однажды мистер Роберт, — и любая женщина будет моей. Причем по ее, а не по моей инициативе».

— Может быть, выпьете кофе? — предложил мистер Роберт. — Стэнли, у нас ведь есть горячий кофе?

Виски не предлагает, с восхищением отметил Стэнли. Слишком прямолинейно, могло бы спугнуть ее.

— Я совсем не озябла, — сказала девушка. — И мне нужно к ним. — Она показала на Залив Контрабандистов.

— Если хотите, я отвезу вас туда. А может быть, вы пообедаете с нами, в нашем доме?

Последние слова он чуть-чуть подчеркнул. В нашем доме. В легендарном доме, который никому не удается увидеть — так не хотите ли в нем побывать?

— Нет, не могу. Я так много о нем слышала и очень хотела бы, но…

Мистер Роберт старательно не смотрел на ее мокрую, липнущую к телу блузку.

— Как вам угодно, моя дорогая.

Она замялась — не потому, что не могла решиться, а потому, что боялась показаться невежливой.

Ну-ну-ну, думал Стэнли, сорвалось. Ничего у него не вышло: девочка-то сейчас распрощается.

Старик открыл глаза и приподнял голову.

— Останьтесь, — сказал он. — Присутствие такой хорошенькой девушки сделает нашу поездку гораздо приятнее. — По старому худому лицу скользнула еле заметная, удивительно ласковая улыбка. — Сядьте рядом со мной, деточка.

Она села. Его рука протянулась и замерла над ее маленькой юной рукой. Но он благоразумно не прикоснулся к ней. Пусть хрупкий груз старости только приблизится к ней, чтобы она ощутила его лишь чуть-чуть. Пусть их руки (такие разные, настолько разные!) соприкоснутся через воздух, всеочищающий воздух.

— Я могу задремать, — сказал Старик, — но это вовсе не значит, что я не отдаю должного хорошенькой девушке.

— Благодарю вас, — сказала она и села в шезлонге плотнее. — Большое вам спасибо.

Старик снова улыбнулся. Он казался очень дряхлым и мудрым, благостно мудрым.

— Я бы выпила кофе, — сказала девушка.

Доставая посуду, Стэнли думал: Старик обязательно что-нибудь да сообразит. Девочка же совсем уже прощалась, когда он так удачно проснулся. И пришел на помощь мистеру Роберту, как раз когда ему помощь и требовалась. Дал ему эти восемь часов.

Стэнли заметил еще одно: проснувшись, Старик совершенно точно знал, о чем они говорили.

Стэнли налил кофе в белые кружки с изображением черной птицы.

А я-то думал, что я — большой черный ястреб, парящий над людскими жизнями. А теперь получается, что все это время тощий воробей прямо у меня под носом следил за всеми, следил за мной. Кто же кого дурачит? Старик. Всегда Старик.

Стэнли подал кофе.

— Спасибо, — сказала она.

И тут Стэнли узнал этот взгляд — взгляд девственницы, которая знает об этом все… и ничего не знает. Взгляд прямой и робкий. Вся трепет — и ищет и боится. И хочет и не хочет…

В этом есть своя прелесть, признал Стэнли. Что-то от дочери, которой у него никогда не было, что-то от женщины, которую ему не довелось встретить, женщины совершенной и неуловимой.

Мистер Роберт надел солнечные очки.

— Отец опять заснул, — сказал он. — Когда допьете кофе, то, может быть, если вы не слишком озябли, подниметесь со мной на мостик? Оттуда лучше видно.

Девушка поспешно допила кофе и поднялась по трапу на мостик. Мистер Роберт поднимался за ней, в упор разглядывая ее лодыжки. Красивые лодыжки, подумал Стэнли. Тонкие и изящные.

Старик тоже смотрел. Глаза его снова были широко открыты, хотя приподнимать головы он не стал. Блестящие черные глаза следовали за ними по трапу на мостик.

Стэнли шагнул вперед, так чтобы оказаться в поле зрения Старика. Черные глаза медленно мигнули. В их глубине замерцал огонек.

А ведь он смеется, подумал Стэнли.

Старик лежал в постели; руки поверх аккуратно подоткнутого одеяла, голова на взбитой подушке в льняной наволочке. Верхняя пуговица его пижамы чуть заметно поднималась и опускалась от его дыхания.

Он слышал, как открылась дверь, слышал, как скрипнул стул, когда мисс Холлишер села на обычное место. Слышал шелест материи, когда она взяла свое шитье. Скоро раздастся шепот ночной сиделки, которая на цыпочках войдет в комнату.

Он слышал все это, хотя и спал. Он словно был в комнате с опущенными шторами и прислушивался к уличным звукам — ничего не видишь и все-таки прекрасно знаешь, что там происходит.

Один раз он попробовал заговорить, крикнуть, сказать что-нибудь: пусть знают, что он еще жив. Но не смог даже мизинцем пошевелить. Даже мизинцем.

Он разделился на две отдельные части — сознание и тело, которые прежде были единым целым, теперь все чаще разъединялись.

Когда эти части вновь сливались, люди возле говорили, что он очнулся и все сознает. Они не знали о разделении. Не знали, что особенно ясно он воспринимает все именно в те слепые часы, которые они называют сном.

Он принялся потихоньку успокаивать свое сознание, которое в последнее время занял какой-то маленький уютный зверек, то ли мышка, то ли кролик — пушистый дрожащий комочек. Он гладил его по спине, ласково почесывал за ушами, пока зверек не перестал метаться в пустой оболочке его тела, ища еще не закрытого окна… Нежно, нежно, пока он не успокоится, не свернется в уголке… Ну, вот… Ну, вот…

А то, что он распался на две части… он замечал, что они воссоединяются теперь все роже и реже. А когда они совсем перестанут соприкасаться…

Тогда он умрет. Он знал, что это означает. Лежать неподвижно в гробу нескончаемые годы… А что он делает сейчас? Разве все это не простая репетиция того, что будет тогда?

А когда его тело наконец распадется — когда бы это ни случилось, сколько бы времени на это ни ушло, — зверек внутри него найдет бесконечное множество дверей, которые распахнутся в гулкие коридоры, продуваемые ветром аллеи, безграничные просторы. Сначала он будет робеть, как все звери, выросшие в клетке. Он столько времени был укрыт его телом, что не захочет уходить далеко и надолго. Но так будет лишь сначала. Потом он осмелеет и примется уходить все дальше, возвращаться реже и реже. А потом он совсем не вернется. Не вернется к праху и костям, а будет бегать на свободе, жить в траве и под кустами, жаться в страхе к корням деревьев, испугавшись ястреба или какого-нибудь хищного зверя. Будет прятаться и бегать на воле в ясный день или в темную ночь.

Вот как все будет, думал Старик.

Его звали Томас Генри Оливер, но так его не называл никто. Мать звала его Оливер, а все остальные, с тех пор как ему исполнилось тридцать, — только Старик. Наверное, потому, что он тогда облысел, совершенно облысел — бахромка волос сохранилась лишь над ушами.

Родился он в 1870 году в Эдвардсвиле, штат Огайо, и там заключил свою сделку с богом. Всему причиной был страх, который терзал его все долгие ночи напролет, когда они с матерью оставались совсем одни в своем крохотном домишке. (Он был единственным ребенком — его отец умер в тот год, когда он родился.) Мать засыпала сразу, едва потушив лампу, пока запах керосина еще висел в неподвижном воздухе. И он оставался один в черном пустом мире, где было слышно только, как крысы бегают по половицам, а снаружи свистит ветер, кричат совы и, крадучись, проходят неведомые звери. В безлунные ночи там бродило всякое — длинноногие зверюги, называла их мать. «Словами-то их не опишешь, — объясняла она. — Нет таких слов, чтобы рассказать, какие они с виду. Ну, как внутренность засыпанной могилы, центр земли или темная сторона луны — все то, чего никто не видел. Но если ты их увидишь, то сразу узнаешь, и волосы у тебя, если они прямые, сразу закурчавятся, а если курчавые, так распрямятся. И будь ты чернее негра, тут же станешь белее белого».