— А я в контору.

На отце был вчерашний темный костюм и белая рубашка. Галстук торчал из кармана пиджака. Рядом с протокой и болотом такая одежда выглядит очень странно, решил Энтони.

— Хочешь кофе?

— Нет, — сказал Энтони. — Да.

Отец засмеялся.

— Хороший ответ.

Кофе пах домом деда. Большой холл, изгибающаяся лестница, камин с бархатными зелеными креслами по сторонам — они проплыли у него перед глазами, но их заслонили кипарисы, тусклые от грязи окна и кленовая мебель домика. Это тоска по дому, решил он. Только не по их дому.

— Кофе пахнет, совсем как его дом.

Отец понял.

— У некоторых мест бывает свой запах. Я знаю. — Он пожал плечами. — Причешись, и мы поедем.

Энтони ополоснул лицо странно пахнувшей водой из цистерны и вытер его подолом рубашки. Потом принялся искать расческу, но на комоде в спальне нашел только щетку — с ручкой из черного дерева, с длинной мягкой щетиной. Он взял ее и нерешительно подставил под яркое весеннее солнце. В щетине запутался длинный золотистый волос. Энтони посмотрел еще раз. В основания щетинок вплелось много волос покороче. Он покатал их между пальцами… Он испытывал огромное облегчение. Он же давно это знал. Ну конечно. Сюда с отцом приезжали женщины… А теперь здесь он, Энтони. Отец привез его в это особое, в это тайное место… Он стоял, улыбаясь щетке, стараясь представить себе, какой была эта женщина… Отец позвал:

— Ты готов, Энтони?

Он улыбался щетке, а потом очень медленно, смакуя каждое движение, поднес щетку к голове, смешивая свои волосы с золотистыми. Его переполняли радость и гордость.

Это лето он провел с матерью в Порт-Белле. Отец не приезжал. Ни разу. Иногда приезжала тетя Маргарет, а ее сын Джошуа и его няньки погостили несколько недель. Ну, и, конечно, каждую субботу приезжал дед.

Как-то под вечер в конце августа, когда дни были долгими, сухими и слепяще-знойными, он играл с матерью в карты на плоской, превращенной в беседку крыше бельведера, откуда открывался вид на Мексиканский залив.

— Папа совсем не приезжает в этом году, — сказал он.

Она продолжала спокойно тасовать колоду.

— Он приедет, когда у него будет время.

— Дедушка же приезжает.

Она начала сдавать.

— Тебе ходить.

Энтони взял карты.

— Мама, ты когда-нибудь думала, почему папа женился на тебе?

Она ответила ровным тоном, без колебаний:

— Нет.

— Он тебя любил?

Она сказала серьезно, почти торжественно:

— Я любила его, Энтони, а это почти то же самое.

Он кивнул. Казалось, он понял. Не слова, но то, что стояло за ними.

— Ты думаешь, он женился на тебе, потому что деньги были такие большие?

— Твой отец, нашел бы деньги и со мной и без меня — где угодно.

Внезапно ему расхотелось говорить об этом. Он рассердился на нее за то, что она не переменила темы. Почему она всегда так с ним серьезна? Почему она всегда держится с ним, как со взрослым? Почему она всегда такая честная? Непререкаемо честная… Ему понравилось это выражение, и он повторил про себя: непререкаемо честная.

— У тебя дрожит рука, Энтони.

Карты в его левой руке трепетали. Он быстро бросил их на стол. Его тело всегда выдает его!

Он щелчком отбросил карты на середину стола.

— Мне надоело сидеть тут, в этом доме, посреди пустого места. Хоть бы занятия скорей начались!

Он размашистым шагом спустился к воде по выбеленному солнцем газону. Он чувствовал, как ее карие глаза следят за ним, все понимающие, сочувствующие. Он подобрал с земли камешек и изо всех сил швырнул его в большой камень. Камешек разлетелся вдребезги.

Энтони вдруг вспомнил, что ни разу не дрался, не бил сам, не ощущал ударов, даже ни разу не боролся по-настоящему. Надзор дома, надзор в школе, допускающий только самую легкую возню. Он ни разу не ощущал под своим кулаком кости, одетой плотью… Он попробовал ударить кулаком по ладони. Приятно! Он ударил сильнее, еще и еще, пока не заболели руки. Он пожалел, что на пляже никого нет. Уж он подрался бы — и все равно, он бы победил или его избили. Он бы почувствовал, как его мышцы преодолевают сопротивление чего-то… Чего-то, а не воздуха!

Пляж был пуст — как всегда. Только зеленая вода и узкая кайма желтого песка. Ни раковины, ни обрывка каната. Каждый день после прилива два уборщика его очищают. Энтони присел на корточки и, зачерпнув горсть песка, начал сдувать песчинки с ладони в сторону воды. Он скашивал глаза, стараясь определить, долетают ли они туда. Ни одна не долетела. Ну, да он многого хочет — увидеть, как песчинка падает в воду.

Ведь даже круги не побегут, сказал он себе.

В 1942 году его отец уехал на войну. Он звонил Энтони по телефону дважды в неделю, пока его не отправили в Англию. А тогда от него начали приходить письма, только редко — он не любил писать.

За этот год Энтони вырос на три дюйма. Вся одежда стала ему мала. Брюки не закрывали лодыжек, кисти высовывались из манжет.

— Энтони, — жаловалась мать, — ты похож на пугало.

— Я не виноват, что расту.

— Ну, ничего, — сказала она. — Мы все устроим. Ты что-то бледен.

— Я устал, — сказал он.

Усталость не проходила уже много месяцев, и у него все болело. Не какая-то определенная боль, а просто облако, которое просачивалось сквозь его тело, перемещалось, чуть задевало там и сям, пульсировало. Это из-за снов, думал он. Ему снилась война, кровь, взрывы. Его отец в снах не появлялся — только он сам и какие-то безликие люди. И еще грохот, и путаница, и падения в пропасть. Каждую ночь, каждую ночь. Он мог спать только днем. Словно преследовавшие его образы дожидались темноты… Ему приходилось видеть рисунки мозга — складки, извилины… Есть где спрятаться. Через несколько месяцев он уже ждал этих снов. Даже предвкушал их. Однажды, простудившись, он выпил от кашля микстуру с кодеином и ничего не увидел во сне. Он испытал досаду и разочарование — ему уже не хватало его снов.

В 1943 году его мать заперла свой дом в Новом Орлеане и безвыездно поселилась в большом доме в Порт-Белле. Энтони проводил у нее субботу и воскресенье. С понедельника по пятницу он жил у деда. И он был там в тот апрельский день — как раз вернулся с баскетбольной тренировки, мокрый от пота, так что брюки прилипали к телу и мешали идти. Как всегда, он прошел по дорожке к боковой двери и направился через холл к лестнице. Проходя мимо гостиной, он заглянул внутрь. Остановился, еще раз заглянул, всматриваясь в сумрак, потому что шторы были опущены. Его дед на четвереньках медленно полз по полу к двери. Еле заметно шевельнулась рука. Она скользнула вперед на два-три дюйма и замерла. Другая рука проделала то же самое. Голова деда была опущена и покачивалась из стороны в сторону, как у гончей, идущей по следу. Лысина описывала круги, точно прожектор, шарящий лучом по земле.

Откуда этот отблеск? — подумал Энтони. Какой свет падает на эту голую кожу?

Дед прополз еще несколько дюймов. Его спина прогнулась, и живот коснулся пола. Но плечи не опустились. Хотя руки дрожали от напряжения, они продолжали поддерживать тело. Минуты через две он приподнял спину и прополз еще несколько дюймов.

Ценой всех этих усилий, подумал Энтони, он продвинулся меньше чем на шаг… Он вбежал в гостиную с криком:

— Дедушка! Дедушка!

Он остановился совсем рядом, так что кончик его коричневых ботинок коснулись левой руки на ковре. Дед тяжело дышал. Каждый выдох был таким медленным, таким клокочущим, что ему, казалось, не будет конца. А когда он все-таки кончался, начиналось булькающее хрипение судорожного вдоха.

— Что случилось? — крикнул Энтони. — Скажи, что надо сделать?

Левая рука деда опять скользнула вперед, мимо коричневых ботинок, уперлась в ковер и напряглась, принимая на себя вес тела — оно еще на два дюйма продвинулось к двери.

Энтони, пятясь, вышел в холл. Он хотел крикнуть, позвать, но каким-то образом крик сорвался на пронзительный визг. А завизжав, он уже не мог остановиться.