Литмир - Электронная Библиотека
A
A

В Париж приехал Павел Лунгин, сын друзей, «не виделись тринадцать лет, но словно вчера расстались…».

Из дневника Л. К.

31.7.87

Вчера ходили в новый музей на Ке д'Орсе, Вика с нами не пошел, ругается. Ему там все не нравится… Не пошел и в больницу к Игорю…[110] Вика словно бы стал меньше ростом, очень похудел, погрустнел, потемнел. Тоска в глазах и в линии рта. Он пил только пиво. Сумрачен.

Тщетно ждали Вику до 8-ми, не дождались, пошли вдвоем на Монмартр.

Из дневника Р. О.

Вечером сказала Л.: «Не кажется ли тебе, что Вика не хочет нас видеть, избегает? Что это может значить?»

Л.: «Нет, не то. Он не хочет, чтобы мы его видели таким. Он хочет, чтобы друзья его помнили мушкетером — таким, каким он был всегда».

1.8.87

Опять в «Конкорде». Вика с двумя молодыми москвичами. Общий разговор. Они рассказывают литературные и киношные новости, говорят о новом молодежном сленге. Вика мрачно слушает, сам почти не говорит.

Расстаемся. Вика один медленно бредет к метро.

Больше мы его не видели.

На мгновение словно включились какие-то давным-давно затерянные пласты памяти: первая встреча. Молодой, улыбающийся. Уже лауреат, знаменитый, но ничуть не отягощенный славой. После «Окопов Сталинграда», до следующей — треть века.

Весна надежд…

Мы уехали отдыхать в Бретань. Туда пришло известие: скончался старый друг Игорь Александрович Кривошеин[111]. С Ефимом Эткиндом едем в Париж, на похороны.

Звоню Вике: «Я не могу с Вами поехать».

— Что ты, родной? Можно под некрологом[112] поставить твою подпись?

— Конечно.

— А мы думали, может, еще вечером увидимся?

— Нет, я не могу…

Так я услышала тихий, отступающий, далекий голос. В последний раз.

Третьего сентября 1987 года меня оперировали. Очнувшись от наркоза, увидела, что Лев сидит за столиком, что-то пишет, на глазах слезы. Подумалось: «Какое счастье, что он может хоть немного отвлечься на работу…» И снова забытье.

На следующий день Лев сказал: «Вика умер, ночью я писал некролог»[113].

…Много о нем говорил. Ведь он — один из немногих, кто здесь, на Западе, в совершенно ином мире остался самим собой, а здесь это не легче, по-другому, но не легче, чем дома…

Из письма Татьяны Литвиновой.

3.11.87

…Париж без Вики! — восклицаю я эгоистично и на первых порах решила, что не смогу туда ездить — так невероятна эта мысль. А сейчас думаю, что для меня Париж всегда будет наполнен Викой, и даже рвусь туда душой…

Голос его — в литературе — всегда был симпатичен, именно интонация, так что мне порою почти все равно — о чем он. И был в нем какой-то от девятнадцатого века, что ли — запас простой, полудетской, нелитературной человечности… Да и вообще ведь он был совсем нелитературный человек. Иной раз — даже досадно. Но зато с таким слухом, так непретенциозен. В изоискусстве мы бешено расходились, но это, когда назывались вещи. А когда шатались по Парижу, — ужас как близки были наши непосредственные реакции. И еще у меня было ощущение, что мы случайно не были знакомы в молодости. Мне легко было задним числом вписать его в «своих ребят», и позднее наша дружба была особенно утешительна для меня, как будто он посланец из моего прошлого, знает меня как облупленную и никогда не даст в обиду «чужим». И то, что был он южанин, какое-то «эхо» К.И[114].

Так что, в общем, — с благодарностию — были[115].

Пишу тебе так эгоцентрично, что для меня эта потеря (но нет, не утрата) без стыда, ибо грош цена гореванию, если оно не личное…

А. Синявский, M. Розанова[116]

Прижизненный некролог

Некрасов… Светскость, как определяющее, как положительное начало. Все мы монахи в душе, а Некрасов светский человек. Мы закрытые, мы — застывшие, мы — засохшие в своих помыслах и комплексах. Некрасов — открыт. Всем дядюшкам и тетушкам, всем клошарам, всем прогулкам по Парижу… Светский человек среди клерикалов. Ему недоставало трубки и трости.

И посреди феодальной социалистической литературы первая светская повесть — «В окопах Сталинграда».

Странно, что среди наших писателей, от рождения проклятых, удрученных этой выворотной, отвратной церковностью, прохаживался между тем светский человек.

Солдат, мушкетер, гуляка, Некрасов.

Божья милость, пушкинское дыхание слышались в этом вольном зеваке и веселом богохульнике.

Член Союза писателей, недавний член КПСС, исключенный, вычеркнутый из Большой энциклопедии, он носил с собой и в себе этот вдох свободы. Человеческое я нем удивительно соединялось с писательским, и он был человеком пар эксэлянс![117] А это так редко встречается в большом писателе в наши дни.

Дядюшка в Лозанне… Как это подошло в Лозанне…

Преждевременный некролог? Я понимаю. Нехорошо, что преждевременный. Но и как воздать?! Если не преждевременно? Если все мы уходим и уходим, и никто не стоит за нами с подъятыми факелами в руках!

Потому и тороплюсь. Надеюсь. Не умрет… А его Хемингуэй? Наш российский, наш советский, наш дурацкий Хемингуэй! Как он был нам важен, необходим этот дядя Хэм. Почти как «Дядя Ваня», как «Хижина дяди Тома». В нашу сызмальства религиозную жизнь Хэм, дядя Хэм, вносил почти запретную, подпольную тему человека.

Ничего особенного: человек? Человек. Человек? — Человеку. Но это уже было так значительно, так осмысленно посреди толпы, принявшей либо звериный образ, либо еще страшнее — ореол напускной святости. Спасибо тебе, дядя Хэм…

Некрасов выше, Некрасов чище, чем кто-либо из всех нас любил Хемингуэя. Да ведь и то сказать он был старше нас, и старше и живее. Как я сказал был больше всего человеком среди писателей, а человек не с большой, а с маленькой буквы это много дороже стоит. Почему я все это сейчас пишу? Когда Некрасов еще не умер?

Чтобы, если он выживет, подарить ему эти странички, как очередную медаль за отвагу.

А потом, скажите, что мне делать сейчас, если о нем не писать?

Чем помочь ему, кроме такого вот прижизненного некролога? Толпиться в больнице? Звонить по врачам? Да всех врачей уже обзвонили, и они затыкают уши и не хотят больше слушать этих настырных, неизвестно о чем думающих русских.

«В окопах Сталинграда»… Нужно же было родиться и кончить свои дни в Париже, чтобы где-то посредине написать в око-пах Ста-лин-града… Да! Нужно. Нужно же было уехать из Киева, из России, чтобы, приехав в Париж, тебя разрезали пополам и выкачивали бы гнои из брюшины, из почек и из легких?

Не лучше ли было бы там, не проще ли было бы в Киеве и окончить дни, отмеченные «Литературной газетой»?

Куда лезешь? Зачем летишь?

Глоток воздуха. Последний глоток свободы…

1 июня 1975

* * *

1-го июня 1975 года умирал русский писатель Виктор Некрасов. 27-го мая его положили в госпиталь, очень хороший парижский госпиталь, и больше трех часов оперировали, пытаясь спасти от перитонита. Хирург сказал, что любой француз умер бы за пять дней до такой операции и что, хотя операция прошла хорошо, — положение безнадежно.

вернуться

110

Речь идет об И. А. Кривошеине (сост.).

вернуться

111

И. А. Кривошеин скончался 7 августа 1987 г.

вернуться

112

Некролог И. А. Кривошеину, под которым стояла и подпись Некрасова, был напечатан в «Русской мысли» 14 августа 1987 г. за две недели до смерти самого Некрасова (сост.).

вернуться

113

Некролог был напечатан под названием «Он живет в своих читателях, в книгах, в своих друзьях» в «Русской мысли» 11 сентября 1987 г. и подписан Львом Копелевым и Раисой Орловой (сост.).

вернуться

114

Корней Иванович Чуковский.

вернуться

115

Из В. А. Жуковского:

О милых спутниках, которые наш свет

Своим сопутствием для нас животворили.

Не говори с тоской: их нет.

Но с благодарностию: были.

вернуться

116

Впервые напечатано в «Синтаксисе» (Париж, 1987, N» 19).

вернуться

117

Par excellence (фр.) — по преимуществу.

100
{"b":"243945","o":1}