С ответом из Петербурга почему-то медлили, недели шли за неделями, тихо прошла зима. За это время Константину удалось обеспечить себе некоторые льготы и, в частности, добиться перевода в первый этаж.

Однако Константин понимал, что рано или поздно ответ из Петербурга придет и что судебные власти уяснят себе, кем в действительности является арестант, именующий себя Борецким. И потому в страстную пятницу вечером, когда в дом предварительного заключения через кухонный ход доставлены были продукты для предстоящего разговения, он, воспользовавшись вызванной этим суматохой, ускользнул во двор, а со двора — в арестантскую мастерскую. В доме предварительного заключения арестанты носили ту одежду, в которой были арестованы, и Константин в своем чиновничьем пиджаке небрежной походкой человека, не имеющего никакого отношения ко всему окружающему, прошел по низкой и полутемной мастерской. С арестантами, склонившимися над своими верстаками, его спутать никак нельзя было.

В скором времени хватиться его не могли, так как, покидая свою камеру, Константин позаботился, чтобы часовой, время от времени заглядывавший в «глазок» камеры, видел на кровати неподвижную фигуру — это была искусно накрученная из одеяла и нижней рубашки кукла.

Константин прекрасно помнил Самару еще со времени своей поездки по Волге под видом агента по продаже швейных машинок. Рядом с домом предварительного заключения была церковь, в этот час улицу должны были заполнить идущие к вечерне. Выйдя на улицу, Константин вмешался в густую толпу. Была ранняя весна, пахло талой водой, распускающимися почками. У Константина было в памяти пять знакомых домов, где он мог рассчитывать на помощь, во всяком случае мог быть уверен, что там его не выдадут. Ему сразу повезло. В первом же доме дальняя родственница, старушка учительница, расцеловала его, спрятала, дала денег. От нее он получил первую смутную весть о том, что мать его больна. Старушка уговаривала его скорей навестить мать. Ему самому хотелось так сделать, но он не мог: он должен был явиться в Петербург, в Центральный Комитет партии. Даже по номерам буржуазно-обывательской газеты, жадно просмотренным в первый же вечер, — старушка выписывала и хранила «Русское слово», — видно было, сколь бурно нарастают события в стране.

Бережно держа в руках клочок бумаги с адресом Людмилы, полученным в адресном столе, Константин шел бесконечно прямыми линиями Васильевского острова, считая номера домов: «145, 143, 141, 139…»

Как медленно убывают номера домов!.. Он волновался и укорял себя за свое волнение. Вернее всего, что Людмила будет попросту удивлена — ведь он ничем не дал ей знать о своих чувствах, если не считать коротенькой открытки с упоминанием о «Песне без слов» Чайковского… Но что такое песня, да еще без слов, и всего лишь упомянутая на почтовой открытке.

Девушка в расцвете красоты и молодости, независимая и свободная, провела эту зиму здесь, в Петербурге, где столько новых впечатлений, новых знакомств… И он мотал головой, кряхтел и ускорял шаг.

Но вот наконец заветный номер. Огромный дом, первый этаж. Сейчас он увидит Людмилу.

Ему открыла незнакомая девушка, волосы ее были туго оттянуты назад, казалось, что вместе с ними оттянуты были и брови и углы глаз. Взгляд — вопросительный, грустный. Она стояла на пороге и не впускала его, и взгляд у нее такой же — не впускающий. Выражение глаз любопытствующее, но совсем не удивленное, как будто она его уже знала. Но он не помнил ее.

— Люды дома нет. То есть не дома, а в Петербурге нет… — Девушка помедлила секунду-две. — На родину уехала — в Краснорецк, надо думать, — добавила она. — Ведь вы у них в прошлом году были в Краснорецке… Да, я тоже краснорецкая… Да чего же мы стоим, — она посторонилась, — зайдите, пожалуйста, я вас чаем напою.

И он следом за ней прошел по темному коридору. Людмилы нет, но хоть комнату ее увидеть.

Комната его разочаровала. Портреты купцов и чиновников по стенам, бархатные скатерти на столиках, какие-то затейливо-бездарные, выпиленные из дерева рамочки и полочки. Ни рояля, ни нот, ни книжной полки… Ни на чем не улавливал он отпечатка души Людмилы.

Когда Ольга вышла из комнаты, чтобы заняться приготовлением чая, Константин стал рассматривать книги, раскрытые на письменном столе: Ключевский, Платонов, Кареев — все русская история…

— Ваш предмет? — спросила Ольга, вернувшись с чайником. Она несколько раскраснелась и похорошела.

— Почему мой предмет? — удивился Константин.

Ольга усмехнулась.

— Помните сказку: голос слышу, а лица не вижу? Позапрошлой зимой я после долгой прогулки на лыжах по краснорецким горкам добралась до своего деда, который живет на окраине, и уснула на диване. А когда проснулась, услышала ваш голос, вы спорили с дедом — и кто-то еще у него был, кажется Альбов и Анисимов, — разговор шел о судьбах России. Вы очень интересно говорили тогда, что именно следует понимать под самостоятельностью исторического развития государства, и приводили данные о вторжении иностранного капитала в Россию.

— Позвольте, — с удивлением сказал Константин, — так это я у старика Спельникова спорил с эсерами. Значит, вы Спельникова внучка? Старик он у вас симпатичный и, пожалуй, единственный из них порядочный человек, но в голове у него такая путаница!..

Ольга, опустив глаза, разливала чай. Подвинув Константину стакан с чаем, кизиловое варенье в вазочке и нарезанный лимон, она взглянула строго и сказала:

— Дедушка арестован после веселореченского восстания и до сих пор не выпущен.

Наступило молчание. О том, что после веселореченского восстания в Краснорецке были аресты, Константин знал. Но он так же хорошо знал, что старик Спельников не имел никакого отношения к веселореченскому восстанию, как, впрочем, и все краснорецкие эсеры. Так почему же его так упорно и долго держат под арестом? Очевидно, какое-то недоразумение.

Ольга, видимо, очень любила деда.

— Дед потом поминал вас, — сказала она.

— Ругался? — со смешком спросил Константин.

— И это было. Но хвалил вас тоже, говорил, что вы настоящий революционер. Он даже книгу, на которую вы ссылались, достал: «Развитие капитализма в России» Ильина — ему Евгений Львович дал, Гедеминов. Когда при аресте был обыск, эту книгу нашли и все спрашивали деда, от кого он ее получил.

Константин молча кивнул головой.

Так прошел этот вечер. Ольга рассказывала о своем детстве и ни о чем не расспрашивала Константина, что ему пришлось по душе. Он обещал к ней заходить. Но не скоро пришлось ему выполнить это обещание.

Он приехал в Петербург в те дни, когда рабочий класс столицы проводил трехдневную забастовку протеста против сугубо насильнического акта черносотенно-либерального большинства Государственной думы, исключившего на пятнадцать заседаний думскую фракцию большевиков. Одновременно с этим правительство привело в движение карательные силы, аресты следовали один за другим, каждый день из рядов партии выхватывали лучших людей.

Константин сразу, с вокзала, пришел в редакцию «Правды» и тут же получил предложение съездить на один из заводов и написать для «Правды» сообщение о митинге. Когда он уже подходил к воротам завода, товарищ, который его поджидал, чтобы провести на завод, сообщил, что агитатора, присланного для выступления на митинге, полиция только что арестовала, явно рассчитывая, что заменить арестованного будет некем.

Тогда Константин сам выступил на митинге, и речь его о Баку взволновала рабочих. Корреспонденцию он написал и после ее напечатания получил возможность выслать немного денег матери. Теперь он уже выступал каждый день — у металлистов, у булочников, на Кексгольмской мануфактуре, у студентов. Посчастливилось ему попасть на одно совещание к Алексею Максимовичу Горькому — и по его выступлению Горький заметил и запомнил Константина.

Двадцать четвертого мая вышел номер «Правды», со статьями об угрозе чумы, нависшей над Баку. Как только этот номер попал на заводы, волна сочувствия поднялась среди рабочих — новая волна из тех следующих одна за другой и все нарастающих волн, которые вместе составляли грозный шквал 1914 года.