— Здравствуй, Шамси, — сказал Мадат, выходя из-за стола, и сделал шаг к брату. — Почему раньше не приходил? Останься, поговорить надо.

— Нет, я пришел вместе с моими товарищами и с ними уйду, — быстро ответил Шамси.

— Ты пришел с ними? — растерянно спросил Мадат.

— С ними… с ними… навсегда с ними! — ответил Шамси и, повернувшись, вышел под причитания Мушеира о человеческой неблагодарности вообще и неблагодарности облагодетельствованных родственников в частности.

В это время Рамазанов подошел к стенному телефону старого устройства, вертел ручку, снимал трубку, вызывал номер, опять вешал и вертел и, дождавшись ответного звонка, снова снял трубку.

— Это я. Да, да, я. Что нового, Василий Терентьевич? Прочтите. Да, да, пункт за пунктом…

Держа в одной руке «Требования», а в другой слуховую трубку, он следовал глазами за строчками и кивал головой.

— Ну, хватит.

Он повесил трубку и повернул ручку аппарата вперед, обратно, вперед, обратно — три раза, дал отбой.

— Позови-ка сюда человека, который приехал со мной, — сказал он Мушеиру.

Мушеир, горестно бормоча что-то, вышел, и в двери тут же появился, чуть-чуть открыв ее и протискиваясь всем своим тучным телом, грузный человек с длинноствольной винтовкой-винчестером в руках. Поверх шелковой ярко-голубой с низеньким воротничком рубашки надет был черный, обычного городского покроя пиджак, а под ним виднелись ленты патронов. Деревянный приклад маузера свисал с пояса рядом с кинжалом, на узорчатых ножнах которого сверкали каменья. Широкие шаровары из такого же, как и рубашка, блестящего голубого шелка подвязаны были красной тесьмой и спускались на красносафьяновые туфли с носками, щеголевато загнутыми кверху. Он бесшумно притворил за собой дверь.

Мадата сразу же поразила форма головы этого человека, снизу вверх, от мясистых, расплывшихся щек к вискам, сужающаяся. Крючковатый нос и черные усики над припухшими губами, мохнатые брови, из которых одна приподнята, маленькая черная барашковая шапка, как будто бы предназначенная для того, чтобы прикрывать лишь бритую макушку. Так выглядел постоянный спутник Рашида Рамазанова, оберегающий его жизнь, Ибрагим-ага, глава всех рамазановских кочи и непререкаемый авторитет среди всей этой многочисленной корпорации наемных убийц. Войдя в комнату, он с достоинством поклонился и устремил на хозяина свои блестящие карие выпуклые глаза. Жестокость, хитрость, коварство — все пороки открыто выражали себя на его лице, и над всем господствовала готовность все эти пороки поставить на службу хозяину.

— Я звонил сейчас к нам. В утреннюю почту мы получили письмо будто бы от наших рабочих, они угрожают нам забастовкой, — сказал ему хозяин.

— Кто осмелился подписать подобное богохульство? — откашлявшись, спросил Ибрагим-ага.

Рамазанов недоуменно развел руками.

— Никто! — сказал он. — Группа рабочих-металлистов.

Ибрагим-ага удовлетворенно кивнул головой.

— Я знал, что подписать никто не отважится, иначе умрет. — Он выразительно потряс винтовкой. — У нас не то что здесь вот, где стая псов врывается в комнату к хозяину… Прости меня, молодой хозяин, — и тут Ибрагим-ага поклонился Мадату, — я простой человек, и перед пророком и братьями мусульманами душа моя открыта…

— Что ж, пожалуйста, конечно, — по-русски пробормотал Мадат.

— Порядка, значит, у них здесь нет? — подмигивая Мадату, спросил Рамазанов. — А что твой приятель Даниялбек смотрит?

— Даниялбека обидели, — ответил Ибрагим-ага и снова поклонился Мадату. — Прости меня, молодой хозяин, я скажу все, что у меня на сердце. Твой верный пес укусил чужого человека, ты побил пса — теперь пес не знает, кто свой, кто чужой.

— О-о-о! — подняв палец, многозначительно сказал Рамазанов, которому, видимо, этот разговор доставлял удовольствие.

— Он грубо поступил с русским инженером, которого недавно взяли на службу, — сердито ответил Мадат. — У инженера потребовали, чтобы он открыл сумку, и когда тот не дался, у него силой отняли сумку и при этом больно толкнули его.

— Ай, толкнули! — воскликнул Рамазанов. — И неверный рассыпался в прах от одного толчка, как если бы он был сделан из китайского фарфора.

Все засмеялись, и даже Мадат принужденно усмехнулся.

— В сумке оказалась пара белья, полотенце, одеколон, зубная щетка. И ни к чему весь этот разговор, — сказал Мадат.

Ибрагим-ага с откровенным презрением сверкнул на него глазами, вздохнул и вдруг повернулся к Каджару, который, приопустив веки на глаза, со скучающим видом слушал все это.

— Не вижу ли я своими недостойными глазами потомка великого шах-эн-шаха и славного из славных и внука его величества Насыра сына Джафара?

Али-Гусейн неохотно кивнул головой.

— Ну, ну, какое у тебя ко мне дело, говори? — сказал он.

— У меня к тебе дела нет, — живо ответил Ибрагим-ага. — Но если тебе потребуется кого-нибудь зарезать, сообщи хозяину моему, что я тебе нужен.

Все засмеялись.

— Вряд ли мне понадобится подобная услуга, — лениво промямлил Али.

— Время такое, что от лишнего ножа грех отказываться, — сказал Ибрагим-ага. — Мне можно идти, хозяин? — повернулся он к Рамазанову.

— Иди и всю свору держи наготове, может быть большая охота. Скажи, этот нечестивый Буниат, он не вернулся в Баку?

— Есть слух, что его убили в Джебраиле.

— Слух… слух… Ну ладно, иди.

И после того как грузная фигура так же осторожно протиснулась в двери, как и вошла, Рамазанов сказал, обращаясь к Каджару:

— Ты сейчас сделал большое приобретение, и, уверяю, оно тебе пригодится. Я что-то слышал от Ибрагима, что дед твой как-то спас ему жизнь?

Каджар пожал плечами и ничего не ответил. Рамазанов повернулся к Мадату.

— Дорогой, выслушай меня, как если бы с тобой говорил старший любящий брат. Ты учишься в институте, мой институт здесь, — он хлопнул себя по широкому лбу под блестяще-черными, как вороново крыло, гладко зачесанными волосами. — Ты с детства не работаешь руками, а если ты спросишь обо мне любого рабочего, который давно в Баку, он, может, и выругает меня, уж непременно с гордостью скажет: «Как же, из нашего брата, его отец был простой мужик».

— Да и я не аристократ, — перебил его Мадат. — Мой отец и дядя…

— Знаю, твои старики пришли в Баку пешком и сами лазили в нефтяные колодцы, пока покойный Сулейман не женился на ханской дочери, все знаю! Вот потому-то отец твой, если бы он был здесь, или покойный дядя, если бы он был жив, ни за что не обидели бы, и к тому же из-за гяура, такого человека, как Даниялбек или этот вот Ибрагим-ага. Потому что, если не держать народ в страхе божием, все к шайтану пойдет.

— Это верно, — сказал вдруг Али, казалось занятый своими мыслями. — Дед мой тоже так говорит.

— Слышишь? Сам Гаджи Тагиев, аксакал наш, то же самое говорит. Ему Менделеев руку жал и хвалил его, а ты образованный человек, ты знаешь, кто это такой Менделеев: его взор проникал сквозь толщу земли. Будь я царем, ему в Баку памятник поставил бы. Ты видел, мой Ибрагим-ага красные туфли носит. Так мне всегда кажется, что после него след кровавый по земле остается, хотя эти туфли я сам ему подарил. Но кровь, которую он выпустил из гяуров или таких отступников мусульманства, вроде этого дерзкого Мешадибека или того неуловимого, как ветер, Буниата, о котором я сегодня спросил, за эту кровь я перед аллахом отвечу.

Он мрачно замолчал. Юноши переглянулись. Они вспомнили рассказы о страшной резне в Баку; и тогда еще говорили, что резня эта подстроена Рамазановым — его подручным Ибрагимом-ага.

— Этот ишачий зад Мартынов вчера хвалился в клубе, будто все беспокойные элементы в Баку арестованы, — про себя проговорил Рамазанов, шагнул к телефону, позвонил и вызвал кабинет градоначальника. — Ваше превосходительство? Приветствую вас и Елену Георгиевну. Нарциссы ей доставили? Слово правоверного крепко, как алмаз… Могу сообщить неприятные новости. Я сейчас говорю из конторы Сеидовых. Господина Мадата Сеидова, сына нашего боязливого Шамси, только что при мне посетила, как это говорится, делегация рабочих и предъявила требования… Это для вас не новость? Интересно…