Конечно, Люда Гедеминова очень удивилась бы, если бы узнала, что есть в Баку человек ей незнакомый — буровой мастер Али-Акбер, на которого рассказ о благородном подвиге незнакомой русской ханум произвел глубокое впечатление и подтолкнул его самого на совершение самоотверженного поступка. Правда, согласие Алыму на участие в делегации он дал еще до того, как услышал эту историю о русской ханум, но, узнав о ней, он шел на это дело с гордым и легким сердцем.

Однако, согласившись на участие в делегации, Али-Акбер остался Али-Акбером. Он всегда был человеком в житейском отношении очень благоразумным и осмотрительным, и он принял свои меры предосторожности. Самые необходимые для жизни его семьи пожитки были незаметно для соседей перевезены на квартиру его тестя в Шихово село, в другую часть города. В тот час, когда Али-Абкер должен был отправиться в Совет съездов, жена его, сообщив соседям, что из-за наступивших знойных дней она вместе с детьми отправляется на эйлаг, однако перебралась в Шихово село, на другой конец Баку. Сам же Али-Акбер собирался оставить работу под предлогом болезни и не предполагал пока возвращаться ни на опустевшую квартиру, ни тем более к себе на работу.

И вот трое делегатов бакинских рабочих — азербайджанец Али-Акбер Меджидов, русский Петр Васильевич Хролов и армянин Акоп Вартанович Вартаньян, до этого не знавшие друг друга и друг о друге даже и не слышавшие, сошлись в чайхане на Раманинском шоссе. Узнали они друг друга по приметам, заранее им сообщенным. Присев на низенький, довольно засаленный диван, они обменялись безмолвным, но крепким рукопожатием. Перед ними тут же, как это водилось в чайхане, появился чайник с крепким чаем. Почтительный поклон чайханщика относился к праздничной одежде посетителей: они были в лучших своих, городского покроя, пиджаках и отутюженных брюках, а у Али-Акбера даже подвязан пестрых цветов галстук, охватывавший белый стоячий воротничок. Они в безмолвии выпили чай, стараясь незаметно разглядеть друг друга. Акоп Вартаньян — мужчина могучего сложения, с бугристым и смуглым, синим от бритья лицом и очень черными смелыми глазами. Чашка с чаем, казалось, совсем пропадала в его огромной, поросшей густым волосом руке, чай он пил медленно, неторопливо, глоток за глотком. На нем — белая, довольно поношенная сорочка, вроде тех, какие летом носят официанты, верхняя пуговица воротничка расстегнута. Сорочка, видимо, долго служила ее обладателю. На Петре Васильевиче Хролове рубашка была той свежей оранжевой окраски, какая бывает у ситца до первой стирки, она топорщилась и пахла обновкой; синий пиджак надет не в рукава, а внакидку. Чай он выпил залпом, крякнул так, будто выпил водки, и, вынув новый носовой платок, вытер пот, выступивший из-под его рыжеватых волос. Сощурив быстрые, с золотинкой, глаза и сложив губы трубой, он вздохнул:

— Ффу-у! — и тут же, жестом подозвав хозяина, расплатился за всех. Потом он быстро оглядел круглого и румяного Али-Акбера, допивавшего последний глоток чаю, и Акопа, неторопливо смакующего драгоценный напиток, и тонким, дребезжащим, но очень верным голоском неожиданно пропел:

«Тореадор, смелее в бой… тореадор, тореадор!» — И такая веселая лихость выступила на его молодом, раскрасневшемся после чая лице, что Али-Акбер, у которого в ушах еще продолжали звучать всхлипывания и проклятия жены и свояченицы, вдруг с облегчением почувствовал, как точно тяжелый камень отвалился от души, стало ясно, торжественно и весело.

Петр Васильевич — самый младший и единственный из трех делегатов, с недавнего времени член партии большевиков — взял на себя руководство делегацией. К своей задаче делегаты были уже подготовлены; главное сейчас: добраться до председателя Совета нефтепромышленников Гукасова или же до его первого помощника, управляющего делами Совета — Достокова. Петр Васильевич сообщил сотоварищам последнюю новость: здание Совета съездов находится с сегодняшнего утра под усиленной охраной.

— Какой-то провокатор уже донес о предстоящем нашем визите, — говорил шепотом Петр Васильевич. — Но кто именно пойдет делегатами, это ему не может быть известно, так как мы уже знали, что в нашу среду проникла охранка. Поэтому сразу втроем нам появляться перед зданием Совета съездов не следует, проберемся в здание поодиночке и встретимся перед самой дверью Гукасова.

— Ну, и как будет потом? — спросил Али-Акбер.

Петр Васильевич дробно и весело рассмеялся, сказав:

— Уж как-нибудь! — И, похлопав Али-Акбера по круглому плечу, наставительно добавил: — В драке все наперед не рассчитаешь, дорогой друг!

Как только дверь в кабинет стремительно открылась и управляющий делами Совета съездов Достоков увидел на пороге огромного, в белом официантском костюме, Акопа, а за ним круглого, по-городскому одетого, Али-Акбера, с радужным галстуком и густыми, по-детски приподнятыми бровями, и, наконец, деловитого, в синем пиджаке поверх оранжевой косоворотки, в зеркально начищенных сапогах, Хролова, — он сразу понял, кто такие эти отмеченные странной торжественностью посетители. С пренебрежительной насмешкой подумал Достоков о жандармском ротмистре Келлере, уверявшем, что «приняты все меры» и что никакой делегации рабочих не удастся проникнуть даже в здание Совета, а тем более в кабинет председателя Совета или управляющего делами Совета.

— В чем дело, господа? — громко спросил Достоков.

Кабинет был велик, пустынен, и глуховатый, с писком, голос Достокова не заполнил его, прозвучав как-то невнушительно.

— У нас серьезное дело, господин управляющий, и потому просим принять меры, чтобы, пока мы вам его изложим, нас не арестовали… — сказал Хролов. И, словно подтверждая его слова, дверь приоткрылась, и там мелькнули медные пуговицы, мундирное шитье.

Достоков позвонил и сказал, обращаясь к длинной и бледной, с круглыми от испуга ртом и глазами, секретарше, появившейся на пороге:

— Никого ко мне не пускать!

Дверь захлопнулась и внушительно щелкнула.

Делегаты переглянулись.

— Так будет надежней, — успокоительно сказал Достоков. — Теперь нас не потревожат.

Крахмальная манишка и черный пиджак — все выглядело на нем несуразно; он был горбатый, и это придавало всем движениям его характер неуклюжести. Схватившись за край своего огромного письменного стола, Достоков приподнялся и глядел на делегатов своими печально-томными, красивыми глазами, которые мгновенно заставляли забывать о его физическом уродстве.

— С кем имею честь?

Делегаты назвались своими собственными именами, как и предполагалось, — подобного рода важный документ, в котором излагалась жизненная программа бакинского пролетариата, нельзя было вручать анонимно… Впрочем, Достоков отнесся не очень внимательно к этому церемониалу, и только когда Акоп Вартаньян назвал себя, он поднял на него вопросительно-удивленный взгляд.

— Итак, предо мной представители трех бакинских великих наций, — сказал он. Насмешка слышна была в его голосе.

— Представители рабочих нефтяников города Баку, — внушительно прервал его Петр Васильевич. — Нам поручено, господин Достоков, вручить Совету съездов требования, обсужденные и выработанные на четырехстах собраниях рабочих промыслов и предприятий, в которых принимали участие сорок две тысячи человек…

И как только Петр Васильевич закончил, Али-Акбер — так это и было условлено — положил на стол большой конверт.

— Итак, господа, забастовка? — спросил Достоков, отодвинув конверт в сторону.

— Все будет по желанию наших господ, — по-армянски сказал Акоп. — Если вы наши справедливые требования примете, забастовки не будет.

— Ты бы вот лучше помолчал, если не можешь сказать своего слова, а тянешь с чужого голоса, — ответил ему по-армянски Достоков, и откровенная злость слышна была в этих словах.

— Это для вас, для дашнаков, на золотом бубне играют Гукасовы, Манташевы, Лианозовы, и вы под эту музыку пляшете, — сказал Акоп, и голос его загудел, как орган, заполнив весь огромный кабинет.