Мартынов имел сведения о собраниях по выборам уполномоченных. Но ему долгое время не удавалось выяснить ни одной, хотя бы мало-мальски крупной группы, подготовлявшей забастовку. О месте явки уполномоченных знало не больше двух членов забастовочного комитета, с которыми имел дело только технический организатор, назначавший время и место этой явки. Уполномоченные, выбранные рабочими, знали каждый свое условное место, куда следовало явиться за час до собрания, и лишь оттуда их вели на место собрания. А в это время на всех близлежащих дорогах и тропинках стояли патрули, поднимавшие тревогу, едва только появлялся кто-либо подозрительный.
Мартынову знакома была эта система, и он знал тех, кто здесь, в Баку, довел ее до такого совершенства. И Мартынов гордился тем, что в марте 1910 года, будучи еще начальником охранного отделения в Баку, он с помощью провокаторов задержал одного из этих столь опасных для самодержавия людей. Мартынов считал это главной удачей своей карьеры — ведь Иосиф Джугашвили, скрывавшийся под кличкой Коба, один из последователей Ленина, бежал из ссылки, и он, Мартынов, сумел поймать его, а другие, менее рачительные слуги царя, выпустили. Недавно, отнюдь не благодаря ловкости полиции, а только благодаря случайности, Сталин снова оказался в руках полиции. Теперь он сослан в Туруханский край, в такое место, откуда бежать невозможно. Но приходится признать: то, что посеяно Сталиным в Баку, вызрело. Аресты идут за арестами, а людей, которые — если уж выражаться точно — занимаются революционной деятельностью по-ленински, остается достаточно. И хотя Мартынов знал, что забастовочный комитет избран и один из агентов охранки даже проник в него, но выяснить срок забастовки ему никак не удавалось. Однако состав забастовочного комитета охранка сумела установить. Мартынову, признаться, внушало подозрение, что в комитете как будто бы не было ни одного более или менее крупного большевика. Конечно, выяснить состав комитета — еще не значит захватить его. Да и с разгромом организации ничего не кончается. Арестуешь один подпольный комитет, появляется другой. Захватил одну нелегальную типографию, через месяц принесут новые, свеженькие листовки. Конечно, бывало, что провокаторам удавалось изнутри подорвать революционное подполье. Но затишье после этого наступало очень ненадолго. При необычайно ловкой и усовершенствованной заговорщицкой сети даже самый умелый провокатор не в состоянии увидеть всю ее, и, как ни силен удар, наносимый революционной организации, она восстанавливается. Но самое страшное — это забастовка. Не предупредишь ее — тебе поставят в вину. Подавить же можно только с кровопролитием. А тут уж взволнуется общество. И не то чтобы известные своим либерализмом круги адвокатов, инженеров, врачей, но даже свой брат чиновник как-то конфузливо косится, словно ты, Петр Иванович Мартынов, кур крал, черт побери…
Вот если представить себе эти обстоятельства, так станет понятно, почему страшную весть о чуме бакинский градоначальник воспринял даже с радостью.
Получив донесение о вспышке эпидемии в Тюркенде, Петр Иванович, как ни умоляла его жена не ехать, тут же решил отправиться на место происшествия. Что он может сам заболеть, этого он не представлял себе — наверно, потому, что у него отсутствовало то, что называется воображением. Зато изнеженный, похожий на девушку, томно-бледный Эмин Рустам оглы бек Шихлинский, должно быть, в избытке обладал воображением: при первой же вести о чуме у него началось нечто вроде истерики. Отдав приказ «о немедленном, сразу по выздоровлении, отчислении упомянутого бека», Мартынов задержался и выехал лишь на следующее утро. Однако в Тюркенд без промедления были направлены врачи. Зачумленная местность первоначально была оцеплена силами бакинской полиции. Потом Мартынов позвонил по телефону в Тифлис и добился распоряжения наместника о переброске в зачумленный район двух казачьих сотен — «с целью создания строжайшего карантина». Впрочем, Мартынов имел еще и другие виды на эти две сотни.
В отличие от сестры своей — холеры — чума распространяется медленно. В Тюркенде она появилась две недели тому назад и за это время поразила лишь несколько семей. Но все это произошло в каких-нибудь девятнадцати верстах от Сураханов, откуда в Тюркенд, к счастью, только по праздничным дням приходили родня и свойственники. Проникни чума в Сураханы — и тогда с нею, при скученности там промыслового населения и при загрязненности жилищ, не легко было бы оправиться…
«Почему весть о заболевании так поздно дошла до начальства?» — грозно запросил Мартынов. И выяснилось, что на весь участок, в двадцать деревень, имелся всего лишь один фельдшерский пункт, находившийся в пятнадцати верстах от Тюркенда. Но, как оказалось, фельдшер был в то время болен, он заразился чесоткой при обследовании воловьих шкур на базаре. Значит, и фельдшер не виноват. Так кто же виноват? Виновного нужно найти во что бы то ни стало. В Тюркенде, однако, полагалось быть еще стражнику. Почему же он при первом случае заболевания не донес по начальству? Стали искать рапорт стражника и нашли — в нем по всей форме доносилось, что в Тюркенде, в доме Сафи оглы, начали заболевать люди. Стражник даже указывал причину заболевания: люди, как говорил мулла, поели мяса овцы, укушенной змеей. Нет, стражника винить было не в чем, он аккуратно доносил о смерти каждого заболевшего и о каждом случае нового заболевания. Но в полицейском управлении города Баку эти донесения не вызывали беспокойства и, что называется, «лежали без движения». Когда умирал банкир или нефтепромышленник, газеты выходили в черных рамках, и через весь город тянулся траурный кортеж, а в газетах печаталось заключение врачей. Покойникам из Тюркенда никакого внимания, конечно, не уделялось: люди наелись мяса овцы, укушенной змеей, умирают — пусть так и будет. И кто знает, до каких пределов разрослась бы эпидемия, если бы не случайное совпадение обстоятельств, благодаря которому ее удалось захватить еще в Тюркенде.
В больницу, принадлежавшую Совету съездов нефтепромышленников, находившуюся в Сабунчах, пришел молодой рабочий азербайджанец с сильным ожогом руки. Его оставили в больнице. Малый оказался общительным и стал рассказывать о себе молоденькой фельдшерице, русской, из молокан — местных уроженцев, обычно неплохо владеющих азербайджанским языком. Он хотя и молодой, но уже глава семьи, у него мать и шестеро сестер: есть и моложе, есть и старше его — всех надо выдать замуж. На родине, в Геокчае, кормиться нечем, они и придумали перебраться в Баку, где у них большая родня — сам Шамси Сеидов, богатый владелец нефтяных промыслов. Шамси ему двоюродный дядя, и — какое совпадение! — его тоже зовут Шамси Сеидов. Вот и приехал Шамси в Баку к дяде-тезке, и тот принял племянника на работу. Шамси зарабатывает пока немного, но дядя обещает прибавить — известное дело, родной. А в деревне Тюркенде у них тоже родня, только со стороны матери. Люди хотя и небогатые, но приняли как полагается. А как же иначе, родные! Хорошая деревня Тюркенд, сады большие и море рядом, рыбу ловят. Одна беда — болезнь напала: вздувает вот такие пузыри под мышками, рвота — зелень с кровью.
— Ты сам видел? — спросила девушка, и краски сразу сбежали с ее миловидного лица.
Не больше как десять дней до этого разговора она читала описание чумы в учебнике, который дал ей врач.
— Нет, сам не видел. Это на другом конце деревни. Когда с вечера на пятницу я возвращаюсь домой после работы, то ложусь в саду и лежу, как паша. Сестры мне еду приносят и питье, песни поют и рассказывают о деревенских делах. Они и рассказали, что в доме Сафи оглы, на другом конце деревни, люди поели мяса овцы, укушенной змеей, и начали болеть. А трое — старик и две дочки — уже умерли.
Фельдшерица сообщила тревожную весть главному врачу больницы Николаевскому, тот сразу же позвонил в санитарный отдел управы, градоначальнику и одновременно направил в Тюркенд своего помощника врача Нестеровича.
Погрузив на ослов все необходимое и захватив с собой фельдшера и двух санитаров, Нестерович немедленно двинулся в Тюркенд.
