— Нам иначе никак нельзя, я как-никак столичный деятель, бываю в лучшем обществе, меня уже господин Гучков приметил и очень на меня сердится, — говорил Антон. — С Буниатом тоже не шути: прибыл в Петербург как представитель «Комитета помощи беженцам без различия национальностей». С таким мандатом он не только в столице — и в штабе Кавказского фронта побывает.

Буниат покачал головой и сказал.

— Пока принимают.

— Я вижу, вы неплохо живете. А я с начала войны без постоянной партийной информации.

— Значит, тезисов Ильича не знаешь?

— Каких тезисов?

— О войне. Еще Самойлов, депутат Думы, из-за границы привез. Ну, я тебе наизусть расскажу. Эти тезисы — первое настоящее слово. «Социал-демократа» номера — Лиза скоро придет, у нее тут где-то спрятаны — я тебе достану, там статья Ильича.

— Так, так… Ну, а как он сам-то, Владимир Ильич?

— Что же сказать… Против этого грязного шквала шовинизма только он один — утесом, маяком стоит и всему пролетариату указывает светлую дорогу… Арестовали его…

— Где? Кто?!

— Австрияки… за границей.

— О подлецы! Ну и что?

— Выпустили.

— А товарищ Сталин что? А Яков Михайлович? Всё в Туруханске?

Не разжимая губ, Антон кивнул, и желваки забегали на его скулах.

— Там сейчас и депутаты наши, и Спандарян — все русское бюро ЦК. Они летом там собирались, подытожили политический опыт суда над нашими депутатами. Большевики везде и всегда останутся большевиками! — сказал Антон с тем оттенком озорного задора, который был свойствен только ему.

— Как я рад, что тебя вижу! — сказал Константин. — Ведь за этот год ни одной большевистской души не встретил.

— Право, точно домой приехал. Мне бы как-нибудь до ЦК добраться.

— Все это мы в два счета устроим. Лиза, жена моя — ведь это она в этой комнате живет, — работает в журнале «Вопросы страхования». А после разгрома думской фракции мы по указанию Владимира Ильича перенесли в этот журнал центр нашей организационной работы. Да, наша партийная организация воскресла из огня, как та птица — как ее звали, ты еще в ссылке мне объяснял?..

— Феникс, — ответил Константин. — Ты, я вижу, по-прежнему питаешь любовь к таким словечкам.

Антон, охватив одной левой рукой плечи Константина, так стиснул его, что у того кости хрустнули.

— И, чувствую, по-прежнему могуч, — кряхтя, сказал Константин.

Когда Константина и Антона ссылали в Восточную Сибирь, они оба получили примерно одинаковую меру наказания. Царское правительство таких врагов, как Иванин и Черемухов, насчитывало десятками тысяч. Константин разоружал железнодорожных жандармов на Самаро-Златоустской дороге. Антон оказал сопротивление при разгоне митинга внутри одного из самых больших петербургских заводов. Сопротивление было не вооруженное, только лишь собственными кулаками, но кулаки были настолько увесисты, что Антон при этом покалечил нескольких полицейских и был покалечен сам. Правая рука у него так и не наладилась, зато он виртуозно владел левой.

Попав в ссылку, Константин с самого начала стал готовиться к побегу. Побег, однако, удался только потому, что Константину деятельно помогал Антон, с которым они сразу сдружились. Бежав, Константин отправился не на родину, а прямо в Петербург, с большим трудом разыскал партийный центр и послан был в Поволжье на партийную работу. Его еще раз арестовали и сослали в условия более суровые, а он снова бежал, и опять в Петербург. Партия направила его потом на Кавказ, в Краснорецк.

Антон же исправно отбыл срок ссылки. Оказавшись в ссылке, он с помощью Константина поставил перед собой большую программу самообразования и к концу ссылки, уже после побега Константина, прошел ее всю. Когда Антон, отбыв срок, вернулся в Петербург, полиция и охранка посчитали его утихомирившимся — попадались и такие среди бывших ссыльных, — и это дало ему возможность снова поступить на свой завод. Репутация благонамеренности окрепла, когда он показал себя отменным производственником и разметчиком первой руки. Начальство, как заводское так и полицейское, не догадывалось, что именно он, Антон Иванович, пользуясь своей репутацией, восстановил партийную организацию — сначала у себя на заводе, а потом и во всем районе. С первого же дня возвращения он начал деятельную пропагандистскую работу в подпольных кружках. Кампания подписки на «Правду», а также избирательная кампания в Государственную думу были организованы им.

— Да что же это ты в шинели сидишь? — спросил Иванин.

— Мне скоро уходить пора, я по увольнительной.

— Даже и думать не смей уходить, я сейчас самоварчик вздую.

И как только он вышел из комнаты, Буниат пододвинул свой стул поближе к Константину и сказал, понизив голос:

— Встретил я в Баку одну нашу общую знакомую…

Он помолчал, взглянув в глаза Константину мягко-бархатным сочувствующим взглядом, и Константин понял, что речь идет о Людмиле и что Буниат или догадывается, или знает, что для него эта девушка… Казалось, вся кровь кинулась в лицо Константину. Буниат тихо усмехнулся…

— Я особенно рад вас видеть, товарищ Константин, еще и потому, что эта такая хорошая барышня на мой вопрос, не знает ли она, где вы, ответила, что вы погибли на фронте и что она имеет об этом официальное сообщение, — Буниат помолчал. — Она заплакала даже, — совсем шепотом добавил он.

— А что делает Людмила Евгеньевна в Баку? — затрудненно спросил Константин. Он был одновременно счастлив и несчастлив, а сердце его так билось, что трудно было говорить.

Буниат покачал головой.

— Из Баку она уехала тогда же летом, и не по своей воле — ее выслал Мартынов. Насколько я знаю, она некоторое время жила в Петербурге, а в Баку снова вернулась с Баженовым уже в начале войны. Вам, конечно, знакомо это имя? В Северной Персии, как раз в той зоне, где находятся наши войска, были случаи, подозрительные по чуме. А наша организация, о которой вам сказал уже товарищ Антон, имеет дело с беженцами как раз из этих мест. — Буниат взглянул на Константина. — Люди сдвинулись с мест, где они сидели буквально тысячелетиями. Не говоря уже об армянах, спасающихся от варварства оттоманских головорезов, в Россию хлынули также потомки ассирийцев, так называемые айсоры, они хотя и являются христианами, но живут на том же бытовом уровне, что и во времена Сарданапала. И если только среди этой массы, поголовно неграмотной и некультурной, вспыхнет чума, это будет очень большая беда. По этим-то вопросам Людмила Евгеньевна и посетила наш комитет и, должен сказать, восхитила нас своей энергией и деловитостью.

Он помолчал и добавил тихо:

— Мы в Баку опять пережили тяжелый разгром. Взяли Степана Георгиевича…

— Шаумяна?

— Его. И еще ряд товарищей. Но Мешади уцелел. И Ванечка, — произнес он, выделяя особо ласковой интонацией имя друга.

Буниат рассказывал о бакинских большевиках, а Константин подумал, что о партийной организации в Баку можно сказать то же, что и о питерской организации, — в огне войны она возродилась, как феникс.

— Товарищ Константин, — сказал вдруг Буниат. — Я ведь могу передать вам из Баку привет от другого вашего друга, веселореченца Науруза.

— Науруз? — взволнованно переспросил Константин. — А где он? Что с ним?

— Он еще со времени стачки — бакинец. Мы знаем и любим его. Он оказал нам неоценимые услуги. В частности, последнюю информацию о том, что партийный центр надо искать через «Вопросы страхования», привез нам он. И когда в пути пришлось спрыгнуть с поезда — спрыгнул, и его едва отходили.

— Науруз? Вот это да! А где он сейчас? Перевез он свою Нафисат в Тифлис, как я ему советовал? Или, может, перевез в Баку?

— Нет, товарищ Константин, все сложилось хуже. Мы получили весть от краснорецких товарищей, что Нафисат замучена в тюрьме одним из царских палачей. Это совпало с солдатским бунтом в военной тюрьме, все восставшие с оружием в руках ушли в горы…

— А Науруз знает о смерти Нафисат? — спросил Константин, понижая голос.