«Сейчас воцарилась у него дома. Так, так…» Покачиваясь на рессорах и слушая размеренно-усыпительные удары копыт о торцы, Рувим Абрамович щурился на длинные гирлянды фонарей и раздумывал о том, что ему лично сулит узаконенный брак ван Андрихема с Анной Ивановной.
Когда из поперечной улицы вдруг несло пронзительным холодом с Невы, он поднимал воротник и думал, что все-таки Петербург — единственный европейский город в России. Иногда, так же как холод из поперечной улицы, приносило вдруг долгую, тоскливую солдатскую песню: «Идем… идем… идем мы за царя…» И тут Рувим Абрамович вспомнил о войне. Он, признаться, в первые дни войны думал, что Россия будет очень быстро разбита. Нет, исход войны, пожалуй, гадателен — в таких вот солдатских песнях звучала настойчивая и внушительная сила. Мысль его снова вернулась к двум телефонным разговорам с Анной Ивановной. Как-то по-другому стала она разговаривать. Не то чтобы менее любезна, нет, она явно обрадовалась его звонку, но что-то такое появилось в ее голосе, будто цена ее повысилась. «О! — с удовольствием сказал себе Рувим Абрамович. — Законная супруга — значит цена повысилась, именно так!» Проезжая по Морской, Рувим Абрамович заехал в цветочный магазин — один из лучших в столице. Его привлекло апельсиновое деревце в цвету, единственное в магазине; оно было заказано для какой-то великолепной свадьбы, но свадьба не состоялась. Вот это-то деревце он и взял. И когда Анна Ивановна, вошедшая в гостиную, где было поставлено деревце, всплеснула руками и сказала: «Какая прелесть!» — он понял, что угодил ей. И она сделала то же, что любая женщина сделала бы на ее месте: сразу же сунула нежно зарумянившееся от удовольствия лицо в белые, начавшие ронять лепестки и по-весеннему пахнущие цветы.
Тут же Анна Ивановна сообщила, что после свадьбы ван Андрихем прихварывает, стал очень беспокоен и не отпускает ее от себя.
«Не отпускает от себя», — подумал Рувим Абрамович, окинув оценивающим взглядом ее светлые волосы, оттененные темными бровями, и все ее исполненное уверенности в себе, невольно останавливающее взгляд лицо. В ее костюме, как бы составленном из отдельных больших лоскутов оранжевого и белого шелка, произвольно прилаженных один к другому, небрежно связанных узлом на животе и как бы нечаянно открывавших узкую щель по правому плечу, было что-то весеннее. Хотя это и не было подвенечное платье, но какой-то намек на него…
— Вы написали Темиркану? Имеете, что-нибудь от него? — быстрым шепотом спросила Анна и отвлекла Рувима Абрамовича от подсчета стоимости платья, которым он тотчас же непроизвольно занялся.
Но в этот момент раздался звонок и звук резковатого голоса ван Андрихема.
За эти два года, пока Гинцбург не видел ван Андрихема, в его наружности, произошли такие перемены, что лицо Рувима Абрамовича, конечно, выразило испуг, и ван Андрихем, заметив это выражение, недовольно зажмурился. Он лежал на широкой постели в теплой пижаме, с ногами, укрытыми пледом. Он не то что похудел — он никогда не был толст, — но весь пожелтел, даже позеленел, пожалуй. Рувим Абрамович точно впервые увидел глаза его, темно-зеленые, полные злой требовательности и тоски.
Рувим Абрамович пришел в себя, поздравил «молодого». Ван Андрихем опять зажмурился и отмахнулся. Он сразу же засыпал Гинцбурга вопросами, относящимися к состоянию русских военных заказов. Рувим Абрамович знал, что вследствие нехватки различных редких металлов, необходимых для сплавов, тот могущественный банк, руководителем которого в России был ван Андрихем, взял на себя приобретение и доставку этих редких металлов из-за границы. Операция эта была в высшей степени выгодна, но старик требовал подробностей, относящихся скорее к технике и технологии. Рувим Абрамович сразу же признался, что обстоятельно не может ответить ни на один из этих вопросов и доставит все необходимые сведения не позже чем через три дня.
Ван Андрихем помолчал. Кабинет, в котором происходил весь этот разговор, был скудно освещен настольной лампой под темно-синим абажуром.
— На юг надо бы поехать, — сказал ван Андрихем.
— Если вы предполагаете этим летом выехать на арабынскую дачу, то следует принять в расчет некоторые письма нашего управляющего, — начал Рувим Абрамович, осторожно подбирая слова: он давно не говорил по-английски и чувствовал, что касается щекотливой темы.
— Наши обе дачи можете ликвидировать, — резко прервал его ван Андрихем.
— А концессионный договор на участки?
— Сохранить, — так же безапелляционно, но уже менее резко сказал старик. — Беречь, но ничего на них не предпринимать. Вообще поменьше вкладывать пока капиталов, больше продавать. Покупать дешевый русский хлеб, заваливать промышленными товарами. Немецкая политика в России — самая правильная.
— И займы, — тихо подсказал Рувим Абрамович.
— Займы… о да! Это так. Все, что им нужно, пусть покупают у нас. Чем меньше заводов, тем лучше. Русского рабочего не легко обуздать… Мы за границей знали, наверно, лучше вас о том, что происходило здесь перед войной…
В комнату вдруг бесшумно вошел лохматый мужик в белом, фартуке, он нес огромную вязанку дров. Неслышно ступая в своих белых валенках, он так же тихо положил дрова возле камина, прошуршал, потрещал, чиркнул спичкой, подул — и вдруг красное колеблющееся пламя вспыхнуло в камине, пробежало по лентам сухих стружек, по белой бересте и сухой хвое. В комнате запахло костром, лесом, стало багряно-красно, огромная мохнатая тень прошла по комнате и исчезла в дверях.
— Международный престиж России сильно вырос, — сказал ван Андрихем, когда дверь за истопником закрылась. — Если бы не Россия, что было бы с Францией в первый же год войны? А? Насчет Англии уже не плохо сказано было в прошлом столетии: что при международных столкновениях всегда проигрывает ее ближайший союзник. Это Наполеон сказал, а?
— Не помню, — ответил Гинцбург.
— Да, теперь на Западе никто не надеется закончить войну в ближайшие полгода, говорят о трех и четырех годах… Боялись краха экономической системы, социалисты об этом и сейчас еще пишут. Пустяки, экономическая система оказалась крепче, чем когда-либо. А военные заказы? Никто в мирное время не мог предвидеть того значения, которое они приобрели за войну. Конечно, когда германская армия ринулась к Парижу, на бирже была страшная паника и мошкара гибла тысячами. Но после паники положение укрепилось. Министры-социалисты оказались весьма толковыми — и в Англии и во Франции. Толковее, чем можно предполагать, гибче и совсем без предрассудков.
— А у нас опять забастовки, — вставил Гинцбург.
— Правительство бездарное, — вздохнув, ответил ван Андрихем. — О стране и об армии за границей стали говорить почтительно, но над русским правительством смеются во всех кабаках, в юмористических журналах, всякие анекдоты… А сменить правительство нельзя: наши либеральные друзья — все эти кадеты, прогрессисты — они сразу полетят к черту, мужик всех задавит. Лохматый, бородатый — видели, который дрова принес?
Гинцбург кивнул головой.
— Этот Швестерзон, который по нашему поручению в прошлом году в Баку выезжал, — он прибалтийский? Немец? Латыш? Еврей? — спросил ван Андрихем.
— Какой Швестерзон? — недоуменно переспросил Гинцбург. — Ах, Швестров? Он русский.
— Швестров, Швестров, — повторил ван Андрихем, — я перепутал, что-то немецкое в фамилии. Хвалят его наши друзья.
— Я знал, кого посылаю, — с удовольствием подтвердил Гинцбург. — Ведь поручение было в высшей степени деликатное, и мне приятно, что на Западе нами довольны.
— Вполне. Потому что война эта — кто ее знает, как она повернется? И в Баку эти Тагиев, Нагиев — они ведь там свои люди… Ведь население все-таки в большинстве мусульманское.
Гинцбург ничего не ответил. Вопрос о религиозной и национальной принадлежности бакинского, как, впрочем, и любого другого, уголка земного шара его не интересовал. С помощью Швестрова, как представителя Кооперативного банка, в пределах Российской империи была удачно установлена связь англо-голландского могущественного банка с группой мусульман-нефтепромышленников. Все это состоялось под непосредственным руководством самого Рувима Абрамовича. Но о политическом значении этого дела он не думал, не хотел думать, и ему казалось странным, что об этом думает умирающий старик…
