Людмила, раньше чем войти в кабинет, быстро сняла с себя свое неуклюжее одеяние, взглянула в зеркальце — на нее смотрело раскрасневшееся от жары, обрамленное крупными кудрями лицо, — она нашла себя привлекательной… «А ведь при «пестис» не может быть такой энергии, такого напора», — думала она, обливая карболовые раствором свои большие руки, отметив, что руки у нее хотя и велики, но пальцы красивые и длинные, руки хирурга, говорил отец.

«И опухоль не чумная, это явный фурункулез. А температура? А рвота? Надо дождаться данных анализа, ждать теперь уже недолго. Но у него чумы нет». И Людмила остановилась, пораженная этой внезапной догадкой. «Он симулирует чуму. Это ясно из всего, что он говорил. Но зачем? Затем, чтобы эти другие, вся эта свита с ним не общалась. Он даже, пожалуй, не доверяет им всем… Почему? Но что же я? Ведь он просил скорее…»

Следующие десять минут она занята была тем, что через сложную систему армейской телефонной связи пробивалась к полковнику Марину… Когда она наконец соединилась с телефоном номер семь, приторно-ласковый голос — адъютантский, подумала Людмила — спросил:

— Это вы, Женечка?

— Я по служебному делу, мне нужен полковник Марин.

— Его нет, — ответил тот же голос, но уже совсем по-другому, сухо, официально.

— А если я была бы Женечка, полковник Марин подошел бы? — с сердитым смешком спросила Людмила.

— Вы не Женечка.

— Я не Женечка, а Людочка.

— Другой обже? — лукаво спросил адъютант.

— Да, другой обже, — ответила Людмила.

Наступило молчание.

— Нет, не позову. Боюсь, влетит.

Трубка щелкнула, разговор кончился. По девятому номеру ничего не ответили.

Раньше чем вернуться к своему странному пациенту и рассказать о неудаче, Людмила зашла в лабораторию. По тому, как помахала ей рукой в резиновой перчатке спрятанная под халатом и маской лаборантка Зоя Ефимовна, Людмила поняла, что новости есть, и, очевидно, хорошие.

Она подняла маску и пропела своим нежным голосом:

— Люда, Людок, «пестиса» нет и в помине, это малярия…

— Да ну? Откуда вы знаете?

— Я параллельно провела анализ на малярию. Мне казалось…

— Молодец! — воскликнула Людмила и так сильно хлопнула Зою по плечу, что та даже ахнула. — Но, Зоечка, молчать! Пока о результате анализа никто не должен знать, все должно быть по-прежнему…

— Но почему?

— Много будешь знать — скоро состаришься.

И тут же строгим, не допускающим возражения тоном добавила:

— Вы поняли меня, Зоя Ефимовна?

— Поняла, — ответила Зоя, ничего не поняв.

— Смотрите, это мое приказание, здесь военная тайна, шутки плохи.

Зоя кивнула головой, видно было, что слова «военная тайна» свое дело сделали — чувство страха осилило болтливость и любопытство.

«Военная тайна, — думала Людмила, переодеваясь. — А ведь действительно я попала в сферу, где господствуют законы военной тайны. Выполняя именно этот закон военной тайны, он и притворяется больным чумой». Она представила себе его тощее, обросшее рыжей кудрявой бородой лицо… И вдруг ахнула и даже руками всплеснула. «Да ведь он голодный! И курить попросил, а я забыла».

Но делать все это надо так, чтобы никто ничего не заподозрил. Она зашла к себе в кабинет. Там стояла уже застывшая, подернутая пленкой тарелка рисовой каши, принесенной ей на пробу. Так. Теперь сахар, папиросы. Чай перелить в кофейничек. Она прикрыла все предназначенное для Ханыкова белой простыней, надела маску и, спокойная, непроницаемая, сама понесла ему еду.

Она готовилась сообщить своему пациенту о том, что до полковника Марина не дозвонилась, и о том, что все подозрения на чуму отпали и что бактериологический анализ свидетельствует лишь о малярии, но застала своего пациента в горячечном бреду: упав на пол, он катался по полу, борясь с каким-то невидимым противником. Она не могла с ним справиться и позвала санитаров, которые на этот раз повиновались ей очень неохотно, явно опасаясь страшной заразы.

Два здоровых солдата еле удерживали этого, казалось бы, до крайней степени истощенного человека. Люде удалось сунуть ему термометр под сгиб колена, и когда она через три минуты вынула термометр, в первую минуту ничего не поняла — ртуть заполнила весь стеклянный столбик, температура была что-то около сорока одного градуса. Люда, заподозрив неладное с термометром, поставила его другой раз — и тот же результат.

И тут Людмила решилась на радикальную меру. Она не стала угощать своего пациента обычными дозами хины, а, разведя хину на физиологическом растворе, ввела ее шприцем в вену больного — средство, которое Людмила в своей практике применяла впервые.

Целительное действие наступило довольно быстро — спазма и судороги прекратились, мышцы обмякли, пациент впал в сон. Людмила поставила термометр — тридцать пять и четыре. И снова ахнула: пульс? Еле бьется… Сорок, сорок два, сорок четыре. Сердца почти не слышно, тоны глуховатые. Одно подбодрило Людмилу: выражение отдохновения, появившееся на этом ранее искаженном страданием лице. Сейчас, когда глаза были закрыты, сильнее обозначился крупный нос, большой лоб, черные брови, мягкая улыбка под темно-рыжими усами, выражение лица важное и умиротворенное.

«А если он, сохрани это небесное выражение на лице, отправится на тот свет?» — с опаской подумала Людмила.

Пользуясь беспомощным положением пациента, она обмыла его дезинфицирующим раствором, переодела в чистое белье и сама проветрила и подмела комнату. Ей почему-то нравилось заниматься этим простым и грязным делом, для которого она могла вызвать санитарку. Но выражение брезгливого страха на лицах всех ее подчиненных ей надоело. «Конечно, они уверены, что это чума, — думала она, гоняя по полу грязную воду. — Чума… Второй раз в жизни я вступаю в бой с этим ужасным противником, и снова оказывается, что под маской чумы кроется совсем не чума…»

Она подошла к пациенту с тряпкой в руках и стала его рассматривать. Очень важное лицо, полное достоинства. И в то же время хитрость какая-то есть, словно он притворяется…

Нет, он спал глубоко. Раздался стук в дверь.

Людмила вздрогнула, словно очнулась, и подошла к двери.

— Кто еще? — сердито спросила она.

— Поручик буянит, — глухо раздался из-за двери голос санитарки Марфы.

— Какой еще поручик?

Под карантином который, рыженький. У них один чихать стал, мы его изолировали. Он-то ничего, смирный. А этот, который в карантине, окна грозится перебить, требует вас.

Людмила помолчала.

— Ну ладно, — сказала она мрачно. — Скажи ему, чтобы сидел смирно, сейчас приду.

Приведя себя в порядок и облачившись в свою устрашающую противочумную одежду, Людмила вошла в карантинный дом.

Англичанин раскладывал пасьянс, подполковник в расстегнутом кителе брился. Один из офицеров спал, другой лихо сидел верхом на стуле с папиросой в зубах. Рыжий чуб, рыженькие глазки, нос, точно что-то вынюхивающий, веснушки — да ведь это же Витька Смолин! Ученик реального училища, знакомый с детства. Хорошо, что маска скрывает ее лицо, а то бы она расхохоталась.

— Это вы, Витя, здесь безобразничаете?

— Я, Людочка! — вызывающе ответил Смолин. — И должен вам сказать, что безобразничать я еще не начал, я обычно буяню с употреблением холодного оружия… — И он вызывающе похлопал по казачьей шашке, болтавшейся у него на боку.

— За то, что вы угрожаете оружием, находясь в карантине, за это вы можете пойти под военный суд, — веско сказала Людмила. А вообще так разговаривать с женщиной… Вы, Витя, оскотинились до последней степени, вот что я вам скажу.

— Да я ж не вам грожу… — и Смолин несколько сбился с нахального тона. — Я вообще только…

— Ну, а если без применения оружия, то чего вы хотите?

Людмила села.

Смолин повернулся к Темиркану, кончавшему бриться.

— Ну вот, обыкновенный милый разговор. Первый вопрос, Людмила Евгеньевна: как обстоит дело с чумой?

Людмила помедлила. Категорически утверждать, что ее пациент болен чумой, ей не хотелось, да и не нужно было, ведь все равно выяснится, что чумы нет. Тут нужно схитрить.