Подобного рода споры Саша слышал не впервые. В этих спорах офицеры, принадлежавшие к различным родам войск, демонстрировали абсолютную веру во всемогущество своего вида оружия, веру, которая ограничивала военный кругозор и мешала принимать общее решение, дававшее каждому виду оружия свое место в бою. И, слушая этот спор, Саша все чаще поглядывал на подполковника Батыжева, который время от времени протягивал недопитый стакан чаю, с тем чтобы его долили кипятком. Хотя в землянке и было жарко, Темиркана, очевидно, знобило. Он поворачивал свою бритую, обтекающую потом голову то к одному, то к другому из спорящих и внимательно выслушивал каждого, но сам молчал.

По всем поступкам Темиркана Саша видел, что это один из самых страшных по своей свирепости и хитрости классовых врагов. Но при этом нельзя было со вниманием и даже невольным уважением не прислушиваться к Темиркану, когда тот говорил о военном деле. Вот и сейчас по выражению лица Темиркана, по тому, как он еле заметно покачивал своей бугристой бритой головой и, щуря красноватые веки, теребил маленькую бородку, отпущенную после ранения и скрадывавшую его изуродованный подбородок, Саша чувствовал, что Темиркан не согласен с обоими спорящими и слушает их только потому, что они, приводя в своем споре взаимно исключающие аргументы, проясняют для Темиркана что-то самое важное.

Спорящие и сами чувствовали, что начальник штаба чем-то недоволен, и все чаще поглядывали на него. Наконец он, поглаживая свою бритую голову, сказал, с напряжением одолевая шепелявость:

— Мелко плаваете, господа офицеры, очень мелко плаваете. Охотнику удалось отыскать тропу на водопой. Что ж, он сядет возле нее и будет стрелять по первой добыче, которая по тропе побежит? Так, господин сотник? Ведь вы, кажется, у нас охотник? А? — спросил он, всем корпусом поворачиваясь к Смолину и скаля мелкие зубы в пренебрежительной усмешке. — Конечно нет. Он пропустит и козу и даже кабана пропустит, а будет ждать, не придет ли медведь, так? А если он стрельбу сразу откроет, то мелкого зверя возьмет, а крупный уйдет. Никакого шума и шухера, — раздельно выговорил он последнее, новое, видимо недавно усвоенное и понравившееся ему слово, — не устраивать. Нашли вьючную тропу и обрадовались… А куда она идет? Откуда идет? Что турок по ней возит? Вы забыли, господа офицеры, зачем мы вас здесь держим? Вы — наш глаз, наше ухо. И сидите тихонько и ведите разведку, постоянную русскую казачью разведку, поиск — так это называется? И самим не действовать, ибо сведения эти могут тут же пригодиться для больших дел. Может быть, завтра турок по этой тропе двинется, а? А может быть, мы по этой тропе влезем к нему прямо в берлогу конным рейдом, так?

Он помолчал и добавил:

— Я вам не скажу ничего, но вы сами должны сообразить, что если наш отряд сунули в эту дыру, значит это сделано не для нашего удовольствия.

— Разрешите, господин подполковник, сегодня в разведку идти? — преданно глядя своими желто-рыжими глазами в лицо Темиркану, проговорил Смолин.

Темиркан засмеялся — стали видны два выбитых нижних зуба, — поощрительно похлопал Смолина по спине и сказал:

— В добрый час. Разрешаю.

В штаб возвращались поздно ночью. Саше это возвращение стоило большого напряжения сил. Только сегодня к полудню доставил его Вася Гаврилов на автомашине из Сарыкамыша. Дорога неудобная, тряская, но использовать ее для снабжения отряда, конечно, можно было, о чем Саша тут же и доложил начальнику штаба. Темиркан выразил ему благодарность и тотчас отдал приказание приступить к перевозке снарядов по новому маршруту. Саша, узнав, что сам Батыжев собирается на крайний левый фланг расположения отряда, несмотря на крайнюю усталость, попросил у начальника разрешения сопровождать его, — удобная возможность встретиться с Жердиным могла представиться не скоро. Темиркан дал согласие.

В продолжение дня Саша держался на нервном подъеме. Но когда стемнело, особенно при спусках — а на обратном пути надо было по преимуществу спускаться, — усталость стала брать свое. Приученный, умный конь идет сам, он осторожно ставит копыта, но всем телом чувствуешь, как трудно коню удерживать на краю пропасти равновесие и нести тебя на своей спине. И при этом обволакивает дремота, и дружеские голоса то Жердина, то Чабреца вновь звучат в ушах и уводят от этих утомительных будней войны, от чужих и неприятных лиц в другой, светлый и прекрасный мир, одушевленный поэзией благородной борьбы.

А потом вдруг Сашенька Розанова, склонив голову набок и поправляя белесые завитые кудряшки, смотрит на него своими светлыми глазами и словно не то спрашивает, не то упрекает.

«Но в чем она может упрекнуть меня? — говорил себе Саша. — Сколько раз мне хотелось расцеловать ее, и я видел, что она ждет этого, но я себя сдерживал. А почему?»

«А почему сдерживал?» — казалось, спрашивала Сашенька.

«Но я не мог иначе, — мысленно отвечал он ей. — Ведь каждый раз, когда у нас заходили разговоры на общие темы, я убеждался в той глубокой пропасти, которая нас разделяет. Вам и дома и в институте внушали глупейший монархизм, и как я ни пытался раскрыть вам глаза хотя бы на ничтожную личность «обожаемого монарха», ничего, кроме слез, я от вас не добивался. И разве было бы честно дать волю своему влечению к вам?»

Сашенька укоризненно качала головой. Она была искренне к нему расположена и даже сейчас продолжала писать ему на фронт благопристойно-глупенькие, но неизменно благосклонные письма, и он отвечал ей в таком же тоне. Может быть, в этом упрекает его Сашенька?..

Вдруг камни, покатившиеся из-под копыт коня, напомнили Саше об опасности, обступившей со всех сторон, и пробудили его. Кудрявые вершины дубов сначала видны сверху, ниже тропки, по которой ступают копыта коня. Потом вершины поднимаются все выше, и вот Саша уже у корней дерева, за вершину которого минуту тому назад задевал, и уже новые вершины задевают за лицо и опять уходят вверх, а высота так и не убывает.

Наконец тропа пошла полого и стала шире. Вот миновали дорожную будку, и часовой вышел из тьмы. Здесь тропа превратилась в дорогу. Здесь можно задремать и снова увидеть во сне Сашеньку…

Но вдруг треснула и разорвалась вселенная. Инстинктивно натянув поводья и сдержав шарахнувшегося коня, Александр при свете, ударившем с неба, увидел реку в белых водоворотах, каменистые колеи дороги, оскалившееся лицо Батыжева, что-то говорившего, но что — при страшном грохоте не было слышно. Потом все погрузилось во тьму, продолжался только грохот. И снова ослепляющий свет, вспышка, с шелестом пролетает снаряд над головой, и где-то за рекой слышен тяжкий удар в землю.

— Турки открыли огонь! — крикнул Темиркан. — Наверно, будут атаковать. Скорее скачи до штаба!

Огневой налет турецкой артиллерии застал Смолина, Булавина и еще нескольких казаков в каменном ущелье, по дну которого бежал ручей. Остановившись, они глядели вверх — туда, где высоко видна была лишь узенькая, усыпанная звездами щель. На мгновение она ярко освещалась, и тогда звезды исчезали, а потом вновь все становилось черно, и только грохот артиллерии, приобретавший здесь, в этой каменной щели, особую силу, сопровождался эхом и продолжал сотрясать все кругом. Первые минуты казалось, что даже стены ущелья трясутся…

— Нам бы, ваше благородие, сейчас самое время вперед продвинуться, — прикоснувшись к самому уху Смолина, прокричал Булавин, и Смолин, одобрительно кивнув, дал поводья коню.

Теперь эвон подков о камень, который до начала артиллерийской стрельбы казался опасно громким, при грохоте пушек совсем не стал слышен. Казаки сильно продвинулись вперед. Но вот артиллерия смолкла и началась торопливая ружейная трескотня. Наверху по склонам, совсем близко, видны даже стали вспышки выстрелов. Если бы турки обнаружили внизу передвигавшуюся цепочку казаков, они, конечно, перебили бы всех по одному… Когда вспышки ружейных огней оказались уже несколько в тылу, Филипп посоветовал остановить людей и послать вперед пешую разведку. По его соображениям, вьючная тропа подходила к скалистому краю ущелья именно в том месте, где они сейчас находились.