Его вступительная лекция по иппологии начиналась так:

— Верховая езда есть благородное искусство. Назначение ее в том, чтобы, сидя на спине лошади или другого животного, как то: мула, верблюда, слона, — передвигаться различными аллюрами по разнообразной местности, по возможности меньше утомляя как себя, так и животное…

Упоминание о верблюде и в особенности о слоне вызвало сначала смех среди юнкеров. Однако старик, разглаживая свои крашеные усы и оглядывая птичьими, блестящими глазами класс, чтобы приметить смешливых, невозмутимо продолжал разбирать достоинства и недостатки слона, верблюда и мула с точки зрения их использования в кавалерии. Так привел он изложение к той мысли, что лошадь обладает идеальными свойствами для верховой езды, и закончил первую, вводную лекцию следующими словами:

— «Риттер», «шевалье», «кабальеро» — не случайно обозначают на разных языках понятие всадника, и все они суть обозначения благородного дворянства. Человек, севший в седло, становится благороден, ибо конь среди прочих домашних животных отличен интеллигентностью.

— В сравнении с нашим старичком не только коня, но даже любого осла можно рассматривать как профессора, — сказал Михаил Александру после первой лекции. — И что за самодовольное невежество! А такие слова, как «вотчинник», «помещик», связанные с отношением к земле, а не к коню, — как он их объяснит с точки зрения своей лошадиной теории?

— Конечно, ты прав, — согласился Александр, — но в этом старикашке есть какая-то своя законченность. И если нам суждено быть кавалерийскими офицерами…

— Не знаю, как ты, а я не предполагаю быть кавалерийским офицером! — сердито прервал его Михаил. — Я решил выбраться из этого идиотского учебного заведения, центром которого является конюшня, и я выберусь отсюда!

В молодости Трубецкой посещал манежную школу в Версале и сейчас на уроках верховой езды, несмотря на свои шестьдесят лет, показывал на коне все чудеса высшей школы манежной езды. Здесь был и изящный шаг пьяффе, и всевозможные пируэты и курбеты, и внезапное поднятие лошади на дыбы, песада, и каприоль, и лансада… Даже скептически настроенный в отношении всего этого Миша Ханыков сказал, что старик мог бы на худой конец еще заработать себе кусок хлеба в цирке.

Однажды, продемонстрировав ученикам чудеса манежной езды, старик, сойдя с коня, присел на скамейку и, похлопывая себя стеком по запыленным крагам, сказал окружившим его юнкерам:

— Однако, молодые люди, чудесное искусство манежной езды вряд ли пригодится вам на поле битвы, ибо при боевых действиях кавалерии необходимо совсем не то.

И тут началось докучное, каждодневное обучение правилам кавалерийского боя, быстрым переходам с одного аллюра на другой, умению ввести коня в бой шенкелями, давать повод и рубить с седла. Все эти занятия внушали Ханыкову такое отвращение, что он, наверно, сбежал бы из училища, если бы в результате отчаянного письма к старшему брату, офицеру генерального штаба, не был отозван из училища в распоряжение штаба Кавказского фронта.

Осень дерзкой ярью и желчью окрасила окрестные леса на горах. Снега Главного хребта спускались все ниже, и настолько тихо и сонно было в городке, что даже такое воинственное занятие, как рубка лозы, казалось всего лишь акробатическим упражнением, хотя война с турками уже началась и происходила она не так уж далеко от того городка, где расположилось училище.

Эта дремотная жизнь была вдруг круто оборвана войной. Из Тифлиса на взмыленной лошади прискакал нарочный, и училищное начальство, передвигавшееся ранее по двору и плацу с неторопливым величием, ускорило шаг, засуетилось.

— Турка на нас лезет… — И торговки, каждый вечер приносившие к воротам училища вино и фрукты, боязливо крестились.

Юнкера, слушая бабьи пересуды, посмеивались. К тому, что турки наступают, даже Александр, с детства наслышавшийся о победоносных действиях русских войск, отнесся с недоверием.

Но прошло еще два дня… На рассвете трубы пропели боевую тревогу. В холодный час, когда изо рта шел пар, училище поднялось и построилось. Взволнованный старичок генерал, начальник училища, сказал речь о славе русского оружия:

…Да, вам предстоит сейчас выступить на фронт, дабы отразить дерзкого врага.

Воодушевленно и дружно прокричали «ура», потом заседлали коней и переменным аллюром, переходя с рыси на шаг, а порой на галоп, двинулись по шоссе.

Медленно светало, сладко пахли погруженные в сонную тьму плодовые сады. Дорога вилась среди сжатых полей, и когда проезжали мимо деревень, слышны были глухие удары цепов, равномерно взлетавших и поднимавших рыжие облака мякины.

В полдень короткая дневка — и снова вперед, все вперед. Дорога стала круче, горы, то поросшие хвойным лесом, то голые, с заиндевевшими вершинами, приближались и окружали их. Становилось все свежее. Когда на рассвете следующего дня пришли они в Карс, шел тихий снег. Двигались на юг, а казалось, что движутся на север.

В Карсе у этапного коменданта был для них приготовлен горячий и обильный завтрак, но юнкера засыпали с ложками в руках — двадцатитрехчасовой перегон сказывался…

В полдень — побудка и быстрая поверка. После обеда зачитан был короткий приказ. Юнкерское училище приравнивалось к пехотному батальону и поступало в распоряжение командующего Сарыкамышской группой войск, генерал-майора Мышлаевского. С конями расстались. Саша даже не ожидал, что прощание с вороным мерином Мальчиком так тронет его сердце. Выданы были серые шинели, солдатские винтовки и мохнатые папахи. Кроме юнкерских кавалерийских погонов, которые тут же были пришиты к новым шинелям, ни одного признака дворянской конницы не осталось, и об уроках иппологии можно было позабыть. Пехота как пехота, только солдаты более, пожалуй, щупленькие и неуклюжие в непривычных после бешметов солдатских шинелях.

Медленно тащился поезд, горы становились все круче, сугробы по обе стороны линии все выше, солнце светило холодно и как-то особенно равнодушно.

«Что же это такое? — думал Александр. — Везут нас на юг, а вокруг становится все суровее и холоднее…»

Усталость брала свое, почти все спали, окна покрылись морозным кружевом. Остановка. Саша открыл окно. Красный закат, островерхие ели, взбегающие на белую от снега гору, воздух чист, прозрачен. И в этой тишине Саша впервые, услышал упруго-гулкие далекие звуки. Он прислушивался к этим казавшимся ему приятными звукам и сначала не придавал им значения.

— Пушки? — спросил кто-то вдруг поблизости, очевидно с подножки вагона.

— Пушки… — ответил кто-то снизу. — Третий день пальба идет.

— А где? — снова спросил тот же голос — наверно, юнкер, стоящий на часах.

И другой голос с усмешкой ответил:

— Приедете — увидите. Под Сарыкамышем.

Так впервые до сознания Александра дошло это слово — Сарыкамыш, которое потом надолго наполнилось для него суровым и зловещим содержанием.

Однако с той станции, на которой произошел этот разговор, поезду дальше двинуться не пришлось. Говорили, что Сарыкамыш отрезан турками, вышедшими на железную дорогу, соединявшую эту пограничную крепость с Карсом, что Сарыкамыш уже занят турками и его придется отбивать.

К вечеру юнкеров построили по два и двинули со станции в глубь леса по узкой, занесенной снегом дорожке. Порой лес расступался, и тогда по широким плоскогорьям раскидывались поля, под ногами шуршало прикрытое снегом жнивье. Юнкера проходили мимо безмолвных армянских деревень. Вросшие в землю, черные, подслеповатые домики, точно затаившись, прислушивались к далекому гулу стрельбы, подходившей все ближе. Огненные сполохи уже колебались над хвойными, замкнувшими горизонт горами.

Потом юнкеров остановили. Офицеры, прикомандированные все из того же таинственного и зловещего Сарыкамыша, приняли каждую из юнкерских рот. Так во главе роты, в которой состоял Александр, появился худощавый поручик Владимир Сорочинский с русыми прямыми волосами и тонкогубым, правильных очертаний, злым лицом. Он кратко рассказал цель всей операции: охват с трех сторон лесистой горки — там предполагались турки.