— А ну-ка, еще раз, — попросил Константин. — То самое место, насчет разделения на большевиков и меньшевиков. Тут, кажется, написано, будто это случайное деление?

— Не случайное… — ответил Александр. — Тут, пожалуй, не так сказано: «…смысла не имеющее разделение…» Вот так будет точнее.

— То есть как это не имеющее смысла? — спросил Константин, и то, что он вынужден был говорить почти шепотом, особенно выразительно передало все страстное негодование, охватившее его. — Да ведь это разделение дает принципиальное содержание всей истории нашей партии: борьба революционных марксистов с оппортунистами — экономистами, меньшевиками, ликвидаторами и отзовистами, — как их там ни называй… — говорил Константин, и молодые люди с серьезными и напряженными лицами слушали его.

В это время какая-то большая компания, веселая и шумная, подошла к духану и расположилась неподалеку. Всё это были довольно уже пожилые люди: загорелые и смуглые лица, усы с проседью, узкие длинные рубахи, коричневые и черные, с твердыми воротниками, и накинутые сверху свободного покроя короткие поддевки. Большие крепкие руки легли на скатерть. Это были простые люди.

— Наши горцы, рачинцы, наверно; они здесь где-нибудь на заработках, — пояснил Давид. — Мы, мингрелы, в том месте сидим, где Рион в море впадает, на самом болоте. Выше нас по Риону — имеретины, у них всего в меру: и воды и солнца; а еще выше — рачинцы, где река Рион начало берет. Там — камень, земли мало, а на ту землю, которая плодородна, помещики давно уже руку свою наложили; вот и ходят рачинцы артелями по всей Грузни — хорошие рабочие руки.

Константин, потягивая вино, слушал Давида и разглядывал соседей, которые с присущей грузинским крестьянам веселой торжественностью на празднованиях рассаживались за столом, уступая друг другу более почетные места. Они заказали вино (им принесли целую четверть) и выбрали тамаду. Константину вспомнились Веселоречье, Южная Осетия и Мохевские селения, по которым они шли…

— Хорошие люди, — тихо сказал он. — Когда смотришь на их честные лица, о такой гадости, — и он пренебрежительно ткнул пальцем в статью, которую ему переводили, — думать не хочется и светлее делается на душе.

Константин веселым взглядом окинул сосредоточенные лица молодых людей, встал со стаканом в руке и сказал:

Громко, весело, ясно читал он, и когда дошел до слов

все поняли, о какой именно ложной мудрости он говорит, и Давид тут же убрал со стола газету с примиренческой статьей.

Оказывается, что за соседним столиком Константина тоже слушали. Все со стаканами потянулись к нему, а тонкий, сухой старик, с горбатым, обожженным на солнце, лупящимся носом и прищуренными продолговатыми, весело поблескивающими глазами, подошел, держа в руке стакан, и сказал, обращаясь к Александру:

— Скажи, молодой господин, вашему русскому гостю, что хотя мы по-русски не знаем, но «солнце» мы тоже ожидаем. (Слово «солнце» сказал он по-русски). И мы понимаем, какое это солнце и кого оно спалит и кого обласкает, — что мы знаем, то знаем.

Он с поклоном поднес Константину стакан. Тот, не понимая, о чем речь, но угадывая, приветливо поклонившись, выпил.

Старик в сопровождении Давида вернулся за свой стол.

— А нам, друзья, лучше всего будет сейчас разойтись, — сказал Константин. — Спасибо вам, товарищ Александр, амханаго Сандро, — назвал он его по-грузински и, взяв под руку Лену, пошел вперед.

Александр остался ждать Давида, который расплачивался с духанщиком.

Добравшись после встречи с Александром до места сегодняшней своей ночевки, находившегося в самой возвышенной части Нахаловки, Константин вопреки жалобным настояниям хозяина, гостеприимного столяра, звавшего его ночевать в дом, выбрал для ночлега маленький сарайчик, где была устроена небольшая мастерская. Широко открыв дверь, в которую светила полная, спокойная, ласковая луна, он взобрался на верстак и некоторое время, лениво покуривая, глядел вверх, где в щели просвечивало темно-лиловое ночное тифлисское небо. Приятно пахло столярной мастерской: клеем и свежестроганным деревом.

Константин жил в Тифлисе всего лишь десять дней. Но ему казалось, что он провел здесь несколько месяцев — так напряженно все эти дни шла его жизнь. Отправлены были в Краснорецк Науруз и Асад, спустя некоторое время вернулся в Веселоречье Жамбот…

Со времени ночевки у Самсонидзе Константину не пришлось больше бывать у них. Давид и в особенности Лена, которые, видимо, имели поручение помогать Константину, были всегда полны конспиративной бдительности. За это время Константин находил пристанище то в шумном, даже в ночное время, Авлабаре, то в душной подвальной квартире на Песочной, где гнилостно пахло застоявшейся водой, — эта часть города — Рике — каждую весну подвергалась наводнению. И всюду были любопытствующие дворники, полицейские на углах, околоточные и участковые надзиратели. И всюду можно подозревать филерскую слежку. А у Константина не было паспорта — тот, с которым он поехал в Веселоречье, мог его подвести и был уничтожен — и совсем мало было денег.

От своих новых друзей Константин уже знал о том, что Сурен Спандарян, под руководством которого Константин должен был работать на Кавказе, арестован. Еще в начале мая Особое присутствие Тифлисской судебной палаты заслушало дело Сурена Спандаряна и его товарищей, в их числе была и Елена Стасова, избранная на Пражской конференции кандидатом в члены ЦК. Серго Орджоникидзе (на встречу с ним также рассчитывал Константин) арестовали еще ранее и заключили в Шлиссельбургскую крепость. В ссылке был Алеша Джапаридзе. О Степане Шаумяне ни Давид, ни Лена ничего не могли сказать.

Константину, таким образом, не с кем было связаться. Послав шифрованную телеграмму в Петербург, он ожидал ответа в Тифлисе.

Лучшая улица города — Головинский проспект — не уступала Невскому ни в прямоте, ни в стройности и величественной пышности перспективы. Но безмолвные крепости и крикливо-шумные базары напоминали о средневековье и о битвах прошлого. Высящаяся над вокзалом внушительная гора, на которой расположены были скромные домишки Нахаловки, вызывала в памяти пятый год и будто снова предвещала близкие революционные битвы. Контрасты, свойственные большому городу, здесь усиливались контрастами, привносимыми природой, и в те же часы, когда низменная часть города изнывала от тропической жары, ветер снеговых вершин овевал старинные крепости, Давидову гору, Нахаловку.

Новые друзья Константина всячески заботились о нем. Давид сводил его в серные бани и на Майдан, а Илико и Текле торжественно пригласили в грузинский театр, с ними пошла также Лена Саакян. Выбор спектакля определила Текле — «Христине», инсценировка рассказа писателя Эгнате Ниношвили. Текле стала громко вздыхать, едва поднялся занавес. Третий раз смотрела она эту пьесу и знала, что юной Христине ничего хорошего не предстоит; соблазненная полицейским сыщиком, она будет затравлена в родной деревне, тайком убежит в Тифлис и будет там втоптана в грязь. Не успевшей расцвести, суждено ей погибнуть от чахотки в тифлисской больнице…

Играли так хорошо, что Константин почти не нуждался в переводе, — социальная тенденция была выражена резко и остро. Пестрота одежды, легкость движений, мелодичность самих голосов придавали трагическому конфликту пьесы черты поэтичности и делали этот конфликт особенно убедительным. Стонам на сцене отвечали рыдания в зале, в антрактах публика собиралась в кучки, шло горячее обсуждение, споры. Участковый надзиратель в белом кителе стоял у входных дверей. Черноусый, чернобровый, очевидно грузин, он беспокойно вертел головой, — разговоры ему не нравились.