Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Денежные запасы Алеши и Миши оскудели. Они продолжали жить в гостинице, снимая на двоих самый дешевый одинарный номер, и питались по преимуществу на базаре. Здесь вся пища, как сырая, так и вареная, была покрыта мухами. Но Алеша был до крайности неприхотлив, а Миша, брезгливый по натуре, питался тем же, чем питались персы и южные азербайджанцы, пришедшие на заработки в Россию: утром — чай и чурек, посредине дня, в самое жаркое время, — горсть сладкого изюма и снова чурек, вечером, когда уже становится прохладнее, — тарелка пити или хаша где-нибудь в духане. Изжелта-смуглый, с полотенцем на бритой голове, чтобы предохранить себя от солнечного удара, Миша вмешивался в толпу, не вызывая подозрений, и свободно упражнялся в народном говоре на персидском и азербайджанском языках.

— Вон стоит оборванный человечек ростом тебе по плечо и кричит. Видишь его?

— Ну, вижу, — ответил Алеша.

— А знаешь, о чем он кричит?

Алеша вслушался.

— Ничего понять не могу! Сумасшедший? — высказал он предположение.

— Ты почти угадал, — торжественно ответил Миша. — Это Меджнун, одержимый любовью, он поет о своей любви.

Ресницы твои как гвозди,
На них подвешено бедное сердце мое,
Подвешено оно и кровью истекает,
Как в лавке мясника
Истекает кровью мясо, подвешенное
На гвозде… —

переводил Миша.

— Ну, для объяснения в любви это грубо, — поморщился Алеша.

— А что, соловьев и роз захотелось? Ты вот с соловьями и розами не очень успел.

Алеша насупился и ничего не ответил.

— Хочешь узнать, откуда такая страшная метафора? — продолжал Миша. — Очень просто, погляди вон туда. Влюбленный поет около мясной лавки, он не вымучивает метафору, как книжные поэты, — он берет ее прямо из жизни базара, к тому же он, может быть, и влюблен в дочь мясника. И, будь спокоен, поэт добьется своего, не то что ты, сбежавший от девушки, которая была к тебе благосклонна…

— Не надо об этом, — морщился Алеша.

Миша на рынке приобрел балалайку. По вечерам, услаждая слух Алеши песнями, подслушанными на базаре, он садился прямо на пол, ставил стоймя балалайку и пел, переводя на русский:

Эй, мальчики, собирайтесь на мой зов,
Пойдем туда, где стоит ее дом,
Дуйте в дудки — ду-дур, ду-дур,
Бейте в барабан — тах-тах, тах-тах!
Обещала она мне:
«Стану женой барабанщика
Или женой трубача».
А когда пришел к ней свататься
С трубами и барабанами,
Говорит: «Не пойду за тебя — ты рыжий»…

— Какова серенада! — прекратив пение, восклицал Миша и наставительно поднимал палец. — Да, я тебе откровенно признаюсь, до приезда в Баку я был весьма высокого мнения о своем знании Востока… Теперь я вижу, что ничего не знал о подлинном Востоке и только сейчас начал немного узнавать… Сюда на заработки сходится народ со всей Персии. Знаешь, как они называют Россию? «Арасей». И послушать их, так здесь обетованная земля, хотя каждый год сотнями тонут они здесь в нефтяных колодцах, отравляются пищей, заболевают чахоткой. Но ведь в Иране рабочих грабят безвозмездно, а здесь их тяжелый труд оплачивается золотыми червонцами. А заработав за год три таких червонца, они, возвращаясь к семье, чувствуют себя богачами. Но в этом году и они поняли, что оплата их труда все же нищенская, что Тагиевы, Нагиевы, Сеидовы, Асадуллаевы, их единоверцы, у которых они по преимуществу работают, обманывают и обсчитывают их. Русские товарищи помогли им разобраться в этом… И вот они бастуют вместе с русскими, грузинами, армянами и портят настроение своим хозяевам…

— И нашему приятелю Мартынову, — мрачно добавил Алеша.

— Хорошо бы наш боевик вышел на экран к Петрову дню, — мечтательно говорил Миша. — Такой именинный подарочек! Я уже внушил эту идею мадам Апфельзон, владелице кинотеатра. «Доставьте, говорю, удовольствие господину градоначальнику».

Алеша мрачно усмехнулся.

— Да, это будет удовольствие, — сказал он.

— После этого, конечно, мы срочно ретируемся отсюда, потому что Мартышка в гневе страшен! (Так порою друзья называли между собой господина градоначальника).

— А как будет с «Каспийскими рыбаками»? — напомнил Алеша.

— Шут с ними! Мне сдается, что и Лохмач забыл о них, иначе он подослал бы нам и денег и пленки.

Лихорадочная жизнь города, переживавшего героический подъем забастовки, заслонила идиллический замысел той картины, ради которой Алеша и Миша прибыли в Баку.

Конный патруль с шашками наголо ведет арестованного, на бритой голове его и под глазом — кровоподтеки. Они движутся между двумя стенками, сложенными из желто-серых ноздреватых камней, шашки блестят на солнце.

Люди, запрягшись в бочку, везут откуда-то издалека, из деревенских колодцев, воду — везут вверх, в крутую гору. Седой тонконогий старик в архалуке и папахе, из-под которой струйки пота стекают на лоб и находят себе русла в глубоких морщинах, тащит на белой перевязи через плечо черный гробик и торопится, убегает, а позади совсем молодые отец и мать тянут за собой еще двоих детей — живых, но очень тихих…

А шатров, наспех изготовленных из одеял и из паласов, становится среди пустынных, выжженных солнцем песков Апшерона все больше — то поселки людей, изгнанных судом из своих жилищ.

Алеше и Мише случилось раз забрести в здание участкового суда в Сабунчах. Зал был заполнен рабочими. Судья, тучный и белесый, вытирая обильный пот полотенцем, с поразительной быстротой и ловкостью решал одно за другим дела о выселении. Он называл имя, отчество и фамилию рабочего, рабочий выходил, и, краем глаза зафиксировав его, стоящего с повесткой суда в руках, судья предоставлял слово секретарю «для зачтения иска фирмы». Чтение продолжалось минуту, после чего защитник зачитывал встречный иск — три минуты, — и едва он кончал, судья, даже не повышая голоса, только растягивая слова, читал решение: «Да-ется… Павлову Игнату Сергеевичу трехдневный срок для очистки квартиры…»

Обычно рабочий ничем не выражал своего протеста и отходил в сторону, к скамьям, где сидела публика. При Алеше и Мише прошло около десятка таких дел, но никто из зала суда не уходил: здесь все были рабочие с одного промысла.

Вдруг плавный ход судебной машины застопорился. Один из ответчиков, невысокого роста крепыш, после оглашения иска о выселении, исподлобья глядя на судью, сказал:

— Судите, нам не страшно.

— Разве вас об этом спрашивают, страшно вам или не страшно? — Впервые за все время живое чувство удивления всколыхнуло голос судьи.

Ответчик молча, чуть приоткрыв рот, смотрел в белое, как выросший в темноте гриб, лицо судьи.

Судья отвел взгляд, провел по лицу полотенцем и по-прежнему, не тратя излишнего выражения на то, что он произносил, сказал:

— Ответчик, не волнуйтесь, отвечайте на вопросы! Вы живете в помещении фирмы и не работаете?

— Не работаю! — сказал ответчик и оглянулся на публику, точно ища людей, которые могли бы подтвердить, что он еще не работает.

В публике заметно было движение, вздохи, шепот…

— Семейный? Холостой, — спросил судья.

— Есть маленько, — неторопливо произносит ответчик.

В публике послышались смешки.

— Непонятно выражаетесь, — подняв белесые брови, сказал судья. — Что вы хотите сказать этим словом — маленько?

— Семьи у меня маленько, — с охотой ответил рабочий. — Жена, двое детей… Да вам, господин, разве это не все равно?

— Встречный иск предъявляете? — размеренно спросил судья.

— Собирался предъявить, а поглядел, как вы здесь расправляетесь, — раздумал.

— Дается три дня на очистку квартиры, — торопливо произнес судья, точно не слыша. — Следующий, Азизов Алихан-Азиз оглы!

103
{"b":"243877","o":1}