Вначале Асад ходил, отсчитывая шаги (дорожки, расположенные одна под другой, были одинаковой длины) и тыкая палочкой перед собой, но потом необходимость счета постепенно стала отпадать, ноги сами «наизусть» вытверживали путь, и, доверяясь им, он научился почти безошибочно определять конец дороги. И все же иногда он ошибался — поворачивал раньше времени. Палка его тогда не нащупывала ступеней, попадала в пустоту. В таких случаях Асад не сдавался. Подняв лицо к небу, он пытался определить, не падает ли на него тень дерева, а если падает, то старался догадаться — тень какого дерева. Когда же и это не удавалось, он сердито и требовательно кричал: «Гриша!» И если Гриша не слышал, кто-либо из гедеминовского дома бежал ему на помощь…

Осенью тринадцатого года Гриша, провалившись на экзамене за четыре класса реального, пришел в отчаяние и хотел уже вернуться в Арабынь, но вмешался Асад и с помощью доктора Гедеминова добился того, чтобы Гриша на зиму остался в Краснорецке готовиться к весенним экзаменам четырнадцатого года. Пришла весна, Гриша заколебался и, по выражению Асада, «спраздновал труса» — на экзамен не пошел. Тщетны были упреки Асада, не подействовали даже язвительные насмешки Василия Загоскина, оказавшегося при одном из этих разговоров. «Срежусь», — твердил малодушный музыкант — и экзамен был перенесен на осень 1914 года.

Занятия с Гришей стали потребностью Асада и вместе с тем постоянным источником волнений.

— Ты вот опять не слушаешь меня, а? Ну куда ты смотришь? — кипятился Асад.

— На тебя смотрю, — спокойно отвечал Гриша.

— Ты думаешь, я слепой, меня обмануть можно, так? Слепого трудно обмануть. Вот я знаю, ты в окно опять смотришь… Ну что может быть в окне? Девушка прошла, да? Дуся-Муся…

Гриша молча краснел, он был влюбчив, и Асад безжалостно бил его по самому больному месту.

— А еще вздыхаешь по Оле Замятиной, ревнуешь, что она с Петькой Колмогоровым время проводит. Так ведь она начитанная девушка, на второй курс перешла, а ты… С Петькой можно о чем хочешь говорить. А с тобой? Весною, когда она тебе о Фурье сказала, а ты спросил, кто такой Фурье, и Колька Карпушев еще сказал, что у Фурье собственная кондитерская на Ермоловской улице, и ты поверил, — я чуть со стыда не сгорел…

— А там, правда, есть французская кондитерская, и я сам видел вывеску, — возразил Гриша.

— Фурнье — кондитерская, а Фурье — это был великий социалист-утопист.

— Ну вот видишь, социалист! Его в реальном не проходят — так зачем о нем учить? — отвечал Гриша и доводил Асада до бешенства подобной аргументацией.

Но, может быть, потому, что Асад чувствовал свое превосходство над Гришей, он предпочитал Гришино общество всякому другому и заметно отдалился от своих одноклассников, время от времени навещавших его. Не проявлял он никакого интереса и к Оле Замятиной, хотя она явно приходила к Гедеминовым только ради того, чтобы поговорить с ним.

— Вы молодец, Асад. Вы герой, — сказала она и даже, на зависть Грише, один раз осторожно провела рукой по жесткокурчавым черным волосам Асада.

Асад отдернул голову, густо покраснел и потом, когда Ольга ушла, даже выругался:

— Тоже воображет себя взрослой тетей, по головке поглаживает… Древнегреческий язык, видите ли, на трех диалектах изучать будет! А какому черту это нужно?

— Но ты ведь сам говорил… — хотел возразить Гриша.

— Молчи! — прервал Асад. — Для тебя что греческий язык, что политическая экономия — все одно…

Первый раз по приезде из Петербурга Ольга пришла к Гедеминовым. Она должна была выполнить поручение Людмилы: сообщить Евгению Львовичу, что Людмила находится где-то возле Баку в составе противочумного отряда профессора Баженова. Как и представляла Людмила, Евгений Львович оценил по достоинству поступок дочери. Он весь выпрямился, глаза его заблестели. «Моя кровь», — тихо сказал он. Они условились, что матери Людмилы, Ольге Владимировне, будет сказана лишь половина правды: Люда находится в районе Баку в составе медицинской экспедиции…

День этот, как обычно, начался у Асада с того, что, постукивая перед собой палочкой и подняв к небу худенькое, напряженное лицо, он с двумя парами очков на носу вышел на веранду и без чьей-либо помощи спустился по лестнице в сад.

В золотисто-зеленом тумане с радужными дугами и кольцами перед глазами Асада все время с шумом точно пролетали дикие ширококрылые птицы. День был солнечный и ветреный, и Асад понял, что это тени ветвей, раскачивающихся под ветром. Ветви шумели и шелестели и заставляли Асада напряженно вслушиваться — он не хотел, чтобы к нему кто-либо подошел незаметно.

И все же его застали врасплох. Сильные руки неожиданно обняли Асада, чья-то щека коснулась его щеки, и добрый знакомый голос по-веселореченски сказал:

— Светлого дня желаю тебе, братец!

— Науруз?! Откуда ты?

— Ш-ш-ш! Братец, не кричи. Я эту ночь просидел у вас здесь в овраге. Сюда должен скоро прийти Василий.

— Вася?.. Но откуда ты знаешь?

Науруз засмеялся и сказал по-русски:

— Телеграмм давал. Механика Максима на Пантелеевой мельнице знаешь? Пришел веселореченский горец с мешком кукурузы, — кому до него дело? Кто знает, что его Науруз зовут? Большевистская пошта (он выговаривал — пошта): я — Максиму, Максим — жене своей, она — Броне. Ты Броню знаешь, Василия невесту?

— Знаю. Все понятно, — ответил Асад. — Но если с вечера у нас в саду сидишь, значит ты ничего не ел утром?

— Немного было у меня с собой хлеба.

— Пойдем к нам домой. Ведь у Гедеминовых никто не выдаст.

— Знаешь, лучше бы сюда принести. Сам ты, конечно, не сумеешь, пусть друг твой, музыкант, постарается, уж я ему тоже когда-нибудь услужу.

— Конечно, конечно.

— Так я дождусь вас внизу, в старой сакле, туда и Василий должен прийти. Я там ночевал сегодня и еще ночи две переночую, пока меня Василий не отпустит.

И, сказав это, Науруз скрылся, даже чуткий слух Асада не уловил звука его шагов.

— Гриша-а! — крикнул Асад.

В овраге, у полуразрушенной сакли, они нашли Науруза и Василия.

На земле, на разостланном большом кумачовом, сильно застиранном платке, было навалено множество денег — и серебра, и меди, и грязных бумажных кредиток, желтых, синих, зеленых.

— Здорово, Асад! — однотонно сказал Василий. — Здравствуй, Гриша! Это хорошо, что вы пришли. Дело общественное, и я все равно хотел обратиться к доктору Гедеминову, чтобы засвидетельствовать факт передачи денег, собранных в Краснорецкой губернии, господину Наурузу Керимову, — сказал он, выделив слово «господин» добродушно-насмешливой интонацией.

Науруз засмеялся.

— Господин Керимов! — сказал он весело и горделиво развел свои большие руки.

— Но разве я могу…, — проговорил смущенно Гриша.

— Если, конечно, не боитесь, — сказал Василий, — и можете ручаться за себя, что не проболтаетесь.

— Я не боюсь и не проболтаюсь, — сердито ответил Гриша. — Но я просто не понимаю своих обязанностей.

— Обязанности самые простые, — весело ответил Загоскин. — Примите сейчас участие в подсчете этих денег, собранных среди жителей Краснорецкой губернии для увеличения забастовочного фонда бакинских нефтяников. Я при вас передам эту сумму Наурузу Керимову, а он должен будет перевезти эти деньги в Баку. Вы должны засвидетельствовать точно в рублях и копейках эту сумму, а также и самую передачу. И потом, как я уже сказал, молчать обо всем этом деле, пока вас не спросит представитель Союза бакинских нефтяников с целью проконтролировать нас…

— Но кто же окажет недоверие таким честным и идейным людям, как ты и Науруз? — спросил Асад.

— Э-э-э, брат! Денежки счет любят. И особенно общественные денежки, священные копейки, как недавно прочел я в газете о деньгах, собранных на Путиловском заводе для этой же цели. Статья подписана буквой «Ч». Кажется мне, что наш Константин ее писал, и слог у нее такой, — сказал он задумчиво.