— Ага, ясно, — Мики снова заулыбался. — Прости, браток, я не понял.

Лэнгдон занимался осмотром оборудования, который на нашем орудии проводился каждое утро между десятью и одиннадцатью. Народу там хватало, и я сел на скамейку У телефона. Я по-прежнему был встревожен. Большинство, наверное, посчитало бы этот вопрос закрытым. Если начальник разведки удовлетворен, чего ж мне-то тревожиться? Но в том-то и дело, что журналистика приучает человека инстинктивно идти до конца, сколь бы ни горька была истина. Начальник разведки, возможно, прав. Но мне не давало покоя то, что немец замолк при виде Вейла. Казалось, будто его поймали, когда он говорил что-то такое, чего ему говорить не следовало бы. Только так и можно было объяснить поспешность, с которой он закрыл рот. А это уже наводило на мысль о том, что он знает Вейла — что Вейл, по сути дела, член «пятой колонны».

Когда в одиннадцать часов нас сменил расчет капрала Худа, я прямо вцепился в Кэна, уходившего с позиции.

— Ты здесь уже относительно давно, Кэн, — заговорил я. — Ты, случайно, никого не знаешь, кто мог бы рассказать мне что-нибудь о Вейле… ну, ты знаешь, о библиотекаре?

Он окинул меня быстрым взглядом, но не спросил, зачем мне все это нужно.

— Есть тут один парень из ВВС, мы с ним познакомились в ВТС для летчиков — это еще до того, как поставили нашу палатку. По-моему, его фамилия Дэвидсон. Во всяком случае, он был помощником библиотекаря. Мы познакомились с ним, потому что Вейл занимался с теми, кто собирался сдавать экзамен по тригонометрии на младшее офицерское звание. Милый парень, он очень много нам помогал. Мне кажется, он все еще здесь.

— А ты не мог бы меня познакомить с ним? — спросил я.

— Ну, разумеется, милый мальчик. В любое время.

— А что если прямо сейчас?

— Сейчас?! — И снова этот быстрый взгляд. Мне даже показалось, что вот-вот посыпятся вопросы, но он только сказал: — Ну что ж. Я собираюсь на плац помыться. Прихвачу тебя по дороге.

Я поблагодарил и добавил:

— Буду очень обязан, если ты никому об этом не скажешь. Я потом как-нибудь все объясню.

— Ну что ж, — согласился он. — Но если ты действуешь на свой страх и риск, будь поосторожней. Хотя я бы не сказал, что на бедном крошке Вейле можно сделать какой-то там материал.

— Почему «бедный крошка Вейл»?

— Ну, даже и не знаю. Он довольно славный, ты не находишь? Он как-то сказал мне, что уж если ему и хотелось кем-то стать, так это актером.

Мы зашли в барак, и он взял из чемодана свои купальные принадлежности. Когда мы прошли мимо капонира, он заговорил снова:

— Я часто задумывался, почему он стал библиотекарем в таком месте. Ты знаешь, он ведь здесь уже почти четыре года. А он умный парень. Я думаю, он неплохо бы преуспел и в твоей профессии.

Четыре года! Значит, с 1936-го.

— А ты не знаешь, чем он занимался до приезда сюда? — спросил я.

— Чего не знаю, того не знаю, старина. Но он не перешел сюда с другой авиабазы, в этом я уверен. По-моему, он был школьным учителем. Он очень интересно вел эти занятия по тригонометрии. Иногда, когда мы заканчивали намеченную работу, он, бывало, принимался толковать о тактике воздушного боя. Мне кажется, он пишет об этом книгу. Уж не поэтому ли он тебя заинтересовал? По-моему, он немало поездил. Во всяком случае, он занимался европейской политикой. Он рассказывал нам много такого, о чем я понятия не имел, о приходе нацистов к власти и о закулисных махинациях французских политиков. Он не то чтобы предсказал падение Франции, но после того, как он обрисовал нам внутреннее положение этой страны, я не удивился, когда это случилось.

Это было интересно. Вейл, с его бледным лицом и седыми волосами, начинал «обретать форму» в моем сознании. Все зависело от того, кем или, вернее, где он был, прежде чем появился на нашем аэродроме.

Больше ничего полезного Кэн сообщить не мог. Однако с его слов у меня создалось впечатление, что Вейл далеко не рядовой библиотекарь авиабазы. Он, похоже, обладал весьма широкими познаниями о положении дел в Европе. И почему, если так хорошо разбирается в них, он довольствуется тем, что торчит четыре года на нашем аэродроме?

Библиотека занимала помещение совместно с ИМКА[20] сразу же за штабом авиабазы. По сути дела, это был учебный центр. Кэн ввел меня туда и познакомил с Дэвидсоном, худеньким веснушчатым мужчиной с рыжеватыми волосами. Я сказал ему, что пришел разведать, какие шансы на то, что будут организованы новые курсы по тригонометрии. Но когда Кэн ушел, я перевел разговор на Вейла. Дэвидсон, однако, едва ли что добавил к уже сказанному Кэном. Хотя он и проработал с Вейлом более полутора лет, но понятия не имел, где тот был, прежде чем стал библиотекарем в Торби.

Он прямо восхищался Вейлом и считал его блестящим человеком.

— Здесь его таланты пропадают понапрасну, — заявил он, устремив на меня свои водянистые глаза.

Значит, все опять упирается в тот же самый вопрос — почему Вейл довольствовался тем, что оставался на Торби?

Затем Дэвидсон заговорил о ночном бое.

— Сегодня утром мистер Вейл мне все о нем рассказал. Вы знаете, он побеседовал с обоими военнопленными. — Он был прямо напичкан информацией. — Младший-то совсем еще мальчишка — ему едва исполнилось семнадцать. Зато другому за тридцать, у него целая куча наград, в том числе железные кресты первой и второй степени. Сейчас, когда идет война, Вейлу, наверное, очень интересно, — задумчиво добавил он. — Поскольку он гражданский, чины для него не преграда. Командир о нем очень высокого мнения. По-моему, он частенько с ним советуется по многим вопросам. О том, что происходит здесь, Вейлу известно абсолютно все, и я бы нисколько не удивился, узнав, что он принимает участие в разработке нашей стратегии. А то, что он не знает о тактике воздушного боя, и знать не стоит.

— Он действительно беседовал с военнопленными? — спросил я.

— О да. Он полиглот. По-моему, знает пять языков. Он вполне мог поговорить с ними по-немецки. И я уверен, вытянул из них больше, чем начальник разведки.

— А он не говорил вам, что они ему сказали?

— Ну, по его словам, старший — человек весьма жестокий, закоренелый наци. Мальчишка же страшно напуган.

— Когда он их видел? — спросил я.

— Вероятно, как только их привели. Они с командиром были при них, пока военный врач перевязывал им раны.

Это казалось невероятным. Однако именно поэтому я чувствовал, что это должно быть правдой. Ситуация еще раз стала такой же ясной, какой была, когда я разговаривал с Огилви. Озадачивало меня одно: был ли человек того типа, к которому я относил пилота, достаточно коварен, чтобы отвлечь внимание начальника разведки от плана к предполагавшемуся налету? Если Вейл тайный агент, тогда все можно объяснить. Он сказал летчику, какой линии придерживаться. Правда, при разговоре присутствовали командир и военврач, но, вполне вероятно, ни тот, ни другой немецкого не понимают.

Я ушел от Дэвидсона в глубокой задумчивости. Во мне росло чувство ответственности. Я слишком хорошо знал, как журналисты в погоне за сенсацией порою начисто лишаются рассудительности. Однако я чувствовал, что в этом деле есть что-то такое, чего я ни забыть, ни проигнорировать не мог. В то же время я знал, что действовать надо крайне осторожно. Пойди я по начальству, я бы только попал в беду и ничего не добился. Положение у Вейла на аэродроме довольно прочное. Над моими подозрениями, основанными лишь на догадках, только посмеялись бы, и всё. А заявить: «Я же вам говорил», когда наш аэродром окажется в руках немцев, было бы слабым утешением. Оставалось только одно — узнать, чем Вейл занимался до 1936 года.

Под слепящим светом солнца на плацу было жарко и пыльно. Шел первый час, палатка ВТС была открыта. Мне захотелось выпить пива. Внутри стояла страшная духота, хотя людей там было мало. Я отнес свою бутылку к столу у открытого откидного люка. Пиво было теплое и шипучее. Я закурил.