— Wo ist der Offizier?[16] — пролаял он. В его голосе чувствовались горечь и презрение, говорившие о том, что он из прусских юнкеров. — Ich verlange den meinem Rang gebührenden Respekt[17].

Никто не понял, что он сказал. Я быстро осмотрелся. Ни одного офицера не было видно. Толпа людей, в основном солдат, обступила немца плотным кольцом.

— Ich bedauere, es ist noch kein Offizier gekommen[18],— сказал я. Я провел несколько месяцев в бюро нашей газеты в Берлине и знал язык довольно хорошо.

— Ему, значит, подавай офицера, а? — сказал шотландец-охранник с хмурым лицом. — Ну и наглец же ты, парнишка. На той стороне ты не жалел ни женщин, ни детей. Ты не жалел нас на побережье у Дюнкерка. А как только тебя сбили, ты сразу кричишь: «Где офицер? Где офицер?»

Эти люди видели, как в Бельгии и Франции бомбили и обстреливали из пулеметов охваченных ужасом беженцев, и это зрелище оставило на них свою печать.

Окруженный врагами, немец нисколько не смутился. Он стоял очень прямо, с каменным лицом. Это был высокий, хорошо сложенный мужчина лет тридцати. У него были ухоженные волосы, а самой примечательной его чертой была квадратная челюсть, придававшая ему мрачный вид. На его летном комбинезоне виднелся ряд нашивок. Он оглядел окруживших людей.

— Вы сбили меня, — сказал он по-немецки. — Но уже осталось недолго. Скоро вы рухнете, как трусливые французы.

— Только не думайте, что вам удастся вторгнуться в нашу страну, — тоже по-немецки сказал я.

Он посмотрел на меня. По-моему, разум у него помутился от шока, и он уже не отдавал себе отчета в том, что говорит.

— Вы, англичане! Вы так слепы. Все уже предусмотрено. Назначен день. И в этот день вы лишитесь всех своих истребителей и останетесь беззащитными перед мощью наших доблестных «люфтваффе».

Наверное, в тот момент у меня было дурацкое выражение лица, потому что все это так напоминало разговор вечером накануне в палатке ВТС. Через брешь в толпе я увидел, как подъехала и мягко притормозила большая машина ВВС. Из нее вышли командир Торби и еще несколько человек, в том числе начальник охраны. Я быстро сказал:

— Я вам не верю. Это невозможно.

— У маршала Геринга уже разработан план, — в запальчивости ответил он. — Мы добьемся успеха в Англии точно так же, как добились его в других плутократических странах. Вы не понимаете мудрости наших вождей. Торби и другие ваши авиабазы истребителей падут вот так. — Он щелкнул пальцами.

— Откуда вам известно о планах Геринга? — возразил я. — Вы говорите так, потому что боитесь.

— Я не боюсь, и я не лгу. — На его щеках проступили красные пятна. — Вы говорите, мне ничего не известно о планах маршала Геринга? Пусть так. Зато я знаю, что в пятницу состоится массированный налет наших пикирующих бомбардировщиков на Торби. В пятницу вы уже не скажете, что я лгу. А когда… — Он неожиданно замолк, и мне показалось, что в его сине-серых глазах я заметил выражение удивления, смешанного со страхом, хотя лицо его оставалось по-прежнему непроницаемым.

Я повернулся и увидел прямо у себя за спиной командира авиационного крыла Уинтона. Взгляд немецкого пилота, однако, был прикован не к этому офицеру, а к мистеру Вейлу, библиотекарю нашей авиабазы. Рот немца, казалось, закрылся как на замок, и он не проронил больше ни слова. Последнее, что я видел, это как его провели между двумя охранниками к машине командира. Вид у него стал вдруг какой-то жалкий, шел он спотыкаясь и понурив голову, в каждом его движении чувствовалось безразличие ко всему на свете. Мне трудно было поверить, что столь разительная перемена в нем вызвана лишь упадком сил.

Майор Коминс, начальник охраны аэродрома, выделил отделение солдат, чтобы не подпускать людей ближе чем на сто ярдов к горящим обломкам. Потушить огонь попыток не предпринималось, поскольку начальство опасалось, как бы в самолете не оказались невзорвавшиеся бомбы. Остальные перешли к краю шоссе, которое кольцом опоясывало летное поле. Мне казалось, ребята, будто привороженные пламенем, никак не могли поверить, что это их рук дело, впрочем, так же, как и я сам. Прежде чем уезжать, командир авиакрыла Уинтон и майор Коминс побеседовали с Треворсом и Лэнгдоном и поздравили их с успехом.

Но, хотя я и стоял вместе с остальными, глядя, как догорают эти изуродованные куски стали, я едва ли осознавал то, что видел. А когда к шоссе привели второго немца, чтобы дождаться машины, я только и заметил, что он совсем еще желторотый, что лицо у него в крови от большого пореза на лбу и что он плачет; страшные рыдания, с которыми он не мог совладать, сотрясали его хлипкое тело. Я не мог, как другие, столпившиеся вокруг него, смотреть на его мальчишеское горе. Голова моя была занята совсем другими проблемами.

— Штурман, наверное, не успел выскочить из самолета, — услышал я голос Треворса, когда машина ВВС увезла этого мальчишку. — Спускались только двое — это все видели.

— А может быть, у него не раскрылся парашют, — предположил сержант из охраны.

— Может быть, — согласился Треворе. — В таком случае, утром найдут его тело. Бедолага!

— Бедолага?! Что ты хочешь этим сказать? Видел бы ты то, что я видел во Франции, не говорил бы «бедолага»!

Конца разговора я не расслышал. Я все пытался разобраться, в самом ли деле пилот, с которым я беседовал, что-то знает о каком-то плане или же просто блефует. Сказать это с уверенностью о человеке в его состоянии было трудно. Я пытался поставить себя на его место и посмотреть, что бы почувствовал и что бы сделал пройди я такую же школу, какую прошел он.

Потеря самолета, очевидно, вывела его из равновесия. Пилот, казалось мне, испытывает к машине нечто сродни любви капитана к своему судну. Ему, наверняка, захотелось бы как-то отомстить людям, превратившим ее из крылатого существа, полного красоты и жизни, в жалкие обломки. Я вспомнил круг враждебных пилоту лиц в свете пламени. Он мог нанести им ответный удар только одним способом: запугать их. Я говорил по-немецки, и он был вынужден нанести удар через меня…

И все-таки, что же заставило его заявить мне, что у них есть план захвата британских аэродромов истребительной авиации? Что заставило его сообщить мне о готовящемся нападении на Торби? Неужто просто бравада и ничего больше?

В то, что простой пилот знает о плане захвата наших авиабаз, верилось с трудом. Такой план по понятным причинам содержался бы в строгой тайне и был бы известен лишь самым высоким чинам люфтваффе. Но вполне возможно, что слух о наличии такого плана дошел до офицерских столовых. А может быть, это был всего-навсего тот случай, когда желаемое принимают за действительное. Понятно, чтобы вторжение оказалось успешным, врагу очень хотелось бы парализовать воздушный щит нашей страны. Вероятно поэтому немецкие авиаторы и пришли к заключению, что их верховное командование разработало план, осуществление которого позволит добиться такой цели. А может, сбитый пилот просто решил, что такой план должен быть, и в минуту горечи выдал его за факт, решив, что этим можно поддержать страх, в который, как он, наверное, воображал, после падения Франции повергнуты британцы.

И все же… очень этот немец уверен в себе. Да и мог ли он вообще наплести о каком-то плане, не будучи уверенным, что тот существует…? Сказать что-либо определенное было трудно. Его заявление о том, будто в пятницу Торби подвергнется налету пикирующих бомбардировщиков, еще можно было понять. Этот немец мог знать дату, когда по определенной цели будет нанесен удар. И я хорошо понимал, что он воспользовался этой информацией, чтобы придать убедительность неправдоподобному заявлению. Если бы я доложил об этом разговоре — а я знал, что сделать мне это придется, — наше начальство могло отнестись к идее о плане скептически. Если бы его предсказание о налете на Торби оказаkось верным, оно значительно добавило бы веса его первому заявлению.