— А сделай я это, не убедившись прежде, что для моих подозрений есть основания, я вряд ли мог ожидать, что к этому делу отнесутся более серьезно, чем к моим взглядам относительно информации, которую выдал мне немецкий пилот, о плане вывести из строя наши аэродромы истребителей.

— О важности информации штаб базы способен судить гораздо лучше вас. Я думаю, было бы благоразумней, если бы вы забыли о том, что были когда-то журналистом, а помнили бы только, что вы зенитчик Британской армии. — Он повернулся к Огилви: — Какое бы решение вы ни приняли, я надеюсь, вы позаботитесь о том, чтобы подобное впредь не повторялось.

— Хорошо, сэр. — Огилви распахнул для него дверь.

Когда он ушел, Огилви вернулся к своему столу и закурил трубку.

— Взяв такую линию, Хэнсон, вы нисколько не облегчили мою задачу, — заговорил он. Командир авиакрыла выразил желание, чтобы я перевел вас в другое подразделение или даже на другую батарею, с тем чтобы вы не задерживались в этом лагере больше, чем необходимо. Я, однако, не готов пойти столь далеко. — Он вытащил трубку изо рта. — Вы будете прикованы к своей позиции четыре недели и будете оставлять ее, только чтобы поесть и помыться. Все письма и другие послания в течение этого периода будут доставляться мне для цензуры. Я дам соответствующие указания Лэнгдону. Вот так. Идите!

Выйдя из канцелярии, я чуть ли не плакал, чувство разочарования и безысходности переполняло меня. Я был отрезан от внешнего мира, одинок и подавлен. Так, наверное, чувствует себя обвиняемый, которому хочется заявить миру, что он ни в чем не виноват, да сделать это он не в состоянии. Торби стал тюрьмой, и решетка из колючей проволоки закрылась.

На скамейке у канцелярии сидели Фуллер и Мейсон. Когда я вышел, они замолчали. Заговаривать с ними я не стал. Они сидели, наслаждаясь приятной теплотой сгущающихся сумерек, а я чувствовал, что так далек от них, что даже не могу придумать, что бы такое сказать. Я медленно потащился по дороге и пересек асфальт перед ангарами. Над Торби повисла тишина. Рева моторов — этого символа войны на аэродроме — было не слышно. Все было тихо. Из офицерской столовой доносились звуки вальса.

Было тихо. Слишком тихо. Это показалось мне затишьем перед бурей. Завтра четверг, а пятница обозначена роковым днем. Если целью предполагаемого налета была подготовка аэродрома для посадки на нем вражеских самолетов, значит, боевые действия могут начаться в любое время после пятницы. Я оказался в ужасном положении. Технически я сделал всё, что было в моих силах, однако разве я мог бросить это дело в таком состоянии? Вейл был лектором в Берлинском университете. Уинтон его знает, а мои подозрения, возможно, совершенно беспочвенны. Однако сам факт, что он находился в Берлине, когда к власти пришли нацисты, только еще больше усилил их. Может, он и британец, но есть же британцы, верящие в национальный социализм. И в нем, безусловно, нет ничего от еврея.

Когда я подходил к нашей позиции, я уже понимал, что каким-то образом должен довести дело до конца. Но как? Мне надо было узнать, прав я или нет. Решение-то принять легко, но что я мог сделать, если я был ограничен в передвижении, а все мои связи с внешним миром находились под надзором? Да и вообще, разве не более вероятно, что прав Уинтон? Штаб, как выразился он, сам в состоянии разобраться, насколько надежна информация немецкого пилота. Что же касается Вейла, то Уинтон близко знаком с ним уже несколько лет, а я же знаю об этом человеке лишь со слов других. Продолжать расследование, когда и оттолкнуться-то не от чего, казалось нелепостью.

Войдя в барак, я обнаружил, что большинство ребят из нашего расчета уже вернулось и заправляет постели. Было почти девять. Я нервничал. Я полагал, что всем уже известно о случившемся и что они станут наблюдать за мной, чтобы посмотреть, как я буду себя вести. Я прошел прямо к своей койке и принялся ее заправлять. Кэн глянул на меня через всю комнату.

— Ну, что надо было Малышу? — спросил он.

— А, ничего, — ответил я.

Настаивать он не стал. В девять мы вышли на позицию. Фуллер все еще не появлялся. Там были только Кэн, Четвуд, Мики и я.

— Где Лэнгдон? — спросил я.

Это было непохоже на него — опаздывать на смену.

— Его вызвали в канцелярию, — ответил Кэн.

Я помолчал, глядя через летное поле. Небо на западе было очень красивое… и чистое. Вскоре начнется еженощная процессия.

— Кто даст мне сигаретку? — спросил Мики, обращаясь сразу ко всем.

Раздался взрыв смеха.

— Опять? — в сердцах воскликнул Четвуд. — Почему ты не покупаешь их хотя бы иногда?

— Хотя бы иногда! Ничего себе! Не далее как утром я купил целых десять штук.

— Значит, ты слишком много куришь.

— Тут ты прав, браток. Ты знаешь, сколько я выкуриваю за день? Двадцать штук!

— Боже милостивый! — отозвался Кэн. — Значит, в неделю мы поставляем тебе семьдесят сигарет. Почему же, в таком случае, ты не покупаешь себе сразу двадцать вместо десяти?

— Я их слишком быстро курю, вот в чем дело.

— Ты хочешь сказать, что недостаточно выкуриваешь наших?

— Ну, раз уж вы такие простофили. — Он улыбнулся — его вдруг потянуло на откровенность. — Говорю вам, пока в мире есть хоть один простофиля, голодать мне не придется.

— Ну-ну, мы значит, простофили. Так? Мы этого не забудем, Мики!

— Ну, все равно, дайте мне сигаретку. У меня нет ни одной — честно, нет, а я прямо умираю, так курить хочется.

Его просьбу встретили молчанием.

— Не очень хороший прием, а, Мики? — засмеялся Четвуд.

— Ну что ж, браток. — Он вытащил старый «бычок». — Дайте-ка огоньку кто-нибудь.

— О боже мой, и спичек нет?

— Может быть, и покурить вместо тебя? — Это сказал Фуллер, который только что пришел в окоп. Он бросил Мики коробок спичек.

И тут завыли сирены. Мики, уже готовый закурить, бросил взгляд на небо.

— Ублюдки! — проговорил он.

— Осторожней с огнем! — Это сказал Джон Лэнгдон, который только что подкатил на своем велосипеде.

— Но, Джон, будь благоразумным, еще же светло.

— Валяй, Мики, я пошутил.

Он поставил велосипед у бруствера и прыгнул в окоп. Из-под тужурки он вытащил две бутылки пива и бросил одну Мики, другую — Четвуду.

— Я думал, ты поехал в канцелярию, — сказал Кэн.

— Да, — ответил Лэнгдон. — Но на обратном пути заскочил в ВТС.

Я почувствовал, что, говоря это, он бросил взгляд в мою сторону. Он прошел к орудию и осмотрел предохранительный рычаг. Остальные четверо устроились на скамейке и стали пить из бутылок. Первый самолет прошел высоко, стук его моторов едва доносился до нас. Прожектора неуверенно колебались. Лэнгдон подошел к тому месту, где, опершись на мешки с песком, стоял я.

— Ты, похоже, попал в переплет, Барри. — Говорил он тихо, чтобы не слышали другие. — Тебе известно, что на следующие четыре недели твои действия ограничиваются вот этим окопом и что все письма и другие сообщения должны вручаться мне с тем, чтобы я мог их передать для цензуры мистеру Огилви?

Я кивнул.

— Я не хочу лезть в твои дела, — добавил он, — но если ты сочтешь нужным поделиться со мной, я посмотрю, что можно сделать, чтобы как-то смягчить приговор. Огилви не дурак. Он знает, в каком напряжении мы живем.

Я колебался.

— Очень мило с твоей стороны, — сказал я. — Может, как-нибудь попозже у меня и появится желание поговорить с тобой на эту тему, но в данный момент… ну… — я замолчал, не зная, как бы ему получше объяснить.

— Ну что ж, — он похлопал меня по руке. — В любое время. Я понимаю, как ты себя чувствуешь.

Не знаю даже, известно ли ему было, что мне вменялось в вину.

Тут я заметил, что четверо на скамейке украдкой на меня поглядывают. Они подались вперед, слушая Фуллера, который им что-то рассказывал. Я уловил слово «пятница» и сразу сообразил, о чем они шушукаются. Я вспомнил, что Фуллер разговаривал с Мейсоном, когда я вышел из канцелярии. Мики поднял глаза и встретился со мной взглядом.