Доктор вернулся с двумя стульями и представился, довольно непринужденно сделав вид, что прежде у него такой возможности не было.

– Эрик Эшер.

– Он врач, – сказала Мериэл.

Она хотела было пуститься в объяснения – рассказать про похороны, про дорожное несчастье, про полет из Смитерса, но дальше разговор пошел уже без нее.

– Вы не беспокойтесь, здесь я совсем не по профессии, – сказал доктор.

– Конечно нет, – оживилась тетя Мюриэл. – Здесь вы с нею.

В этот момент, протянув с соседнего стула руку, он взял руку Мериэл, мгновение крепкой хваткой держал ее, потом отпустил. И говорит тете Мюриэл:

– А как вы это поняли? По моему дыханию?

– О! Я ли не пойму, – сказала она с некоторым даже раздражением. – Я сама была еще та чертовка!

При этом по ее голосу чувствовалось, что она вот-вот прыснет со смеху, такого тона у нее Мериэл никогда даже и не слыхивала. И почувствовала нечто странное, какую-то опасность: от старухи будто повеяло изменой. Изменой чему? Чему-то, видимо, старинному – может быть, матери Мериэл, дружбе, которой та дорожила, считая тетю Мюриэл человеком недосягаемым и возвышенным. Или тем ленчам с самой Мериэл, их изысканным беседам. Уже в одной только такой возможности был элемент распада. Мериэл это огорчило, но чем-то одновременно и взволновало.

– А какие у меня были друзья! – сказала тетя Мюриэл, и Мериэл подтвердила:

– Да уж, друзей у вас было множество.

Назвала имена. Одно, другое.

– Помер, – сказала тетя Мюриэл.

Мериэл сказала, нет, совсем недавно она видела что-то в газете, то ли о ретроспективной выставке, то ли о премии.

– Неужто? А я думала, помер уже. Но, может, это я о ком-то другом думаю… А вы знали таких Делани?

Она говорила непосредственно с мужчиной, не с Мериэл.

– Нет, вряд ли, – ответил он. – Не думаю.

– Это была семья такая, владельцы заведения, в котором мы любили собираться. На Боуэн-Айленде. Оно так и называлось – «У Делани». Я думала, вы, может быть, о них слышали. Ну, нет, так и ладно. В общем, там мы всякое выделывали. Это я и имела в виду, когда сказала, что сама была еще та чертовка. У меня всякие бывали приключения. Н-да. Выглядело это как приключения, но делалось все строго по сценарию, вы ж понимаете. Так что не такие уж это были и приключения. Но напивались мы, разумеется, в хлам. И всегда требовали, чтобы по кругу были расставлены зажженные свечи и играла музыка – такой у нас вроде как ритуал был. Но не жесткий. Все это совершенно не означало, что ты не можешь встретиться с кем-то еще или вообще пустить весь сценарий побоку. Встретились, и давай прямо тут же целоваться как сумасшедшие. Нацеловалась – сразу беги. В лес, во тьму. Но далеко убежать обычно не выходило. Куда там. Завалят.

Тут старуху настиг приступ кашля, она пыталась было говорить сквозь кашель, но не смогла и еще хуже закхекала. Доктор встал и умелой рукой произвел пару шлепков по ее согнутой спине. Кашель перешел в стон.

– У-ох, полегчало, – сказала она. – Там ведь как… Ты знаешь, что с тобой будет, но делаешь вид, будто ни сном ни духом. Однажды мне завязали глаза. Правда, не в лесу, это было в помещении. Нет, не насильно, я была согласна. Толку, правда, с этого, в общем-то, не было… В том смысле, что я узнала. Да ведь поди найди еще среди них такого, кого бы я не узнала в любом случае.

Последовал новый приступ кашля, хотя и не такой жестокий, как прежде. Потом она подняла голову, глубоко и шумно несколько минут подышала, выставив перед собой ладони в знак паузы в разговоре – так, будто вот-вот скажет что-то еще, что-то важное. Но в конце концов лишь усмехнулась и говорит:

– Зато нынче у меня глаза завязаны навсегда. Катаракта обоих глаз. Но теперь с этого толку-то. Вот уж не знаю, бывают ли такие оргии, где бы мной захотели воспользоваться.

– Как давно у вас началось помутнение хрусталиков? – с уважительным интересом спросил доктор, и, к великому облегчению Мериэл, у них началась оживленная и очень профессиональная беседа о созревании катаракты и ее удалении, о плюсах и минусах оперативного вмешательства, а также о том, что тетя Мюриэл не доверяет окулисту, которого, как она сказала, «спихнули» сюда на здешних пациентов.

Развратные фантазии (именно к такому разряду Мериэл отнесла предыдущие речи старухи) запросто сменились у нее медицинской болтовней, со стороны тети Мюриэл по понятным причинам несколько пессимистичной и осторожно ободрительной со стороны доктора. То есть разговор пошел такой, какой и должен в этих стенах возникать регулярно.

Немного погодя между доктором и Мериэл произошел обмен взглядами, в которых отчетливо читалось молчаливое согласование вопроса о том, достаточна ли длительность визита. Взглядами украдчивыми, понимающими и почти супружескими, которые самим своим двусмыслием и ласкающей интимностью неизбежно пробуждали чувственность, поскольку никакими супругами они не являлись.

Ну, еще чуть-чуть.

Тетя Мюриэл проявила инициативу сама.

– Вы уж меня извините, – сказала она, – может, я грубая старуха, но должна вам сообщить, я устала. – И в ее тоне уже ни намека на ту женщину, которая в первой части разговора выдавала рискованные откровения.

В смятении, чувствуя себя притворщицей, с подспудно шевелящимся в душе стыдом Мериэл наклонилась и на прощанье поцеловала ее. При этом возникло ощущение, что тетю Мюриэл она видит в последний раз; так оно и вышло.

Когда зашли за угол, где выходящие в коридор двери были все открыты, а люди в комнатах лежали на кроватях и спали, а может, и смотрели на них, доктор коснулся ее спины между лопаток и провел рукой до талии. Она поняла, что он отлепил приставшую к коже ткань ее платья, которое промокло в тех местах, где тело долго оставалось прижатым к спинке стула. Под мышками у нее тоже взмокло.

Кроме того, ей надо было в уборную. Она заозиралась в поисках таблички «Туалет для посетителей» – вроде видела ее, когда шли сюда.

А, вот. Тут он и есть. Прекрасно, но появилась новая проблема – резко от него отстранившись, она сказала:

– Одну минуточку! – но ее голос при этом даже ей самой показался слишком уж холодным и раздраженным.

– Да-да, – сказал он и живенько зарулил в дверь с буквой «М», так что щекотливость момента отпала.

Выйдя на жару и солнце, она увидела, что он расхаживает у машины и курит. До этого не курил – ни в доме родителей Джонаса, ни по дороге, ни с тетей Мюриэл. Это занятие его как бы отъединяло, он словно демонстрировал нетерпение – возможно, нетерпеливое желание с чем-то разделаться и перейти к чему-то следующему. Причем с ходу определить, была ли она этим следующим или тем, с чем ему не терпелось разделаться, не получалось.

– Куда теперь? – тронув машину с места, спросил он. И тут же, словно решив, что вопрос прозвучал слишком резко, поправился: – Куда бы вы хотели поехать?

Теперь его тон был таким, словно он говорит с ребенком или с Тетей Мюриэл – с кем-то, кого он волей-неволей должен развлекать весь остаток дня.

– Не знаю, – сказала Мериэл так, будто у нее нет выбора, кроме как дать превратить себя в докучливое дитя.

Она глушила в себе стон разочарования, пополам со все более громким ропотом страсти. Вожделение, которое до этого казалось робким и подступало лишь изредка, теперь выросло, стало навязчивым и необоримым, а тут вдруг – здрасте! – оказывается, его не разделяют, оно снедает ее одну! Его руки на баранке вновь принадлежат лишь ему, они опять стали чужими, будто к ней и не притрагивались.

– Может быть, в Стэнли-парк? – предложил он. – Хотите прогуляться по Стэнли-парку?

– Ах, Стэнли-парк… – отозвалась она. – Я не была там целую вечность. – Как будто эта чудная идея так пришлась ей по душе, что она и вообразить не может ничего лучше. А еще больше она все испортила, добавив: – Денек-то сегодня какой чудесный!

– Да. Это точно.

Они говорят, как персонажи комиксов. Невыносимо!

– А вот радио в прокатных автомобилях нет. Ну, то есть иногда бывает. А иногда нет.