Окно этой комнаты выходило на задний двор. Оттуда доносились голоса – вот взволнованный почти до крика голос Элизбет, которая вне себя от возбуждения: она снова дома, да и людей вокруг много, надо удерживать на себе их внимание; вот голос Брендана, властно, но вежливо рассказывающего присутствующим о поездке.

Она подошла к окну и глянула вниз. Увидела, как Брендан подошел к сараю, снял замок и принялся тащить оттуда детский бассейн. Дверь хлопнула его по спине, Полли подбежала, вновь распахнула ее.

Лайонел встал, пошел разматывать шланг. Надо же, ей бы и в голову не пришло, что он знает, где этот шланг хранится.

Брендан что-то сказал Полли. Поблагодарил ее? Так поглядишь, можно подумать, они прямо лучшие друзья.

Что с ними со всеми случилось?

Может быть, дело в том, что Полли перестала быть лишней, она девушка Лайонела. Девушка Лайонела, а не бедная родственница, навязанная Лорной.

Или Брендан просто в хорошем настроении оттого, что они куда-то съездили, отвлеклись. Сбросил на время с себя ношу ответственности за семью и хозяйство. И увидел, совершенно правильно, что от Полли не исходит угрозы.

Сценка такая обыденная и такая удивительная, просто как по волшебству. Все хорошо, все счастливы.

Вот Брендан начал надувать борт пластикового бассейна. Элизбет, раздевшись до трусиков, нетерпеливо скачет и приплясывает вокруг. Брендан даже не удосужился погнать ее в дом переодеваться в купальник, потому что купаться в бельевых трусиках не годится. Лайонел открыл воду и, пока она не нужна для бассейна, стоит поливает настурции, как всякий рачительный домовладелец. Полли что-то сказала Брендану, тот заткнул пальцем ниппель, через который надувал бассейн, и передал полунадутую груду пластика ей.

Лорне вспомнилось, что и на пляже дельфина надувала Полли. Как она сказала сама, у нее сильные легкие. Она дула методично и без видимого напряжения. Стояла в шортах, крепко расставив голые ноги, кожа которых сияла, как береста. И теперь тоже дует, дует. А Лайонел смотрит. Наверное, думает: вот как раз то, что мне нужно. Какая умелая женщина – знает, что к чему, при этом гибкая, но несгибаемая. Не какая-нибудь мечтательная мятущаяся пустышка. Такой вполне может оказаться женщина, на которой он когда-нибудь женится. Жена, которая сможет взять верх. Потом он опять изменится, переродится, влюбится, может быть, в другую женщину, как это за ним водится, но жена будет слишком занята, чтобы обращать внимание.

Такое вполне может быть. Полли и Лайонел. Или нет. Может быть, Полли уедет домой, как и планировалось, и никто даже ухом не поведет. Или так покажется одной Лорне. А Полли выйдет замуж или не выйдет замуж, но, как бы то ни было, происходящее между мужчиной и женщиной никогда не сможет заставить ее сильно страдать.

Вскоре борт бассейна вспух и разгладился. Бассейн поставили на траву, в него опустили шланг, и вот уже Элизбет шлепает ножками по воде. Подняла взгляд на Лорну, будто все это время знала, что мать на нее смотрит.

– Какая холодная! – в восторге крикнула она. – Мамочка, она холодная!

Теперь и Брендан посмотрел на Лорну:

– Что ты там, наверху, делаешь?

– Распаковываюсь.

– Неужто другого времени не найти. Давай выходи сюда.

– Сейчас. Одну минутку.

С тех пор как она вошла в дом – или даже не так: с тех пор как она поняла, что доносящиеся голоса звучат на ее собственном заднем дворе и принадлежат Полли и Лайонелу, – Лорна уже не думала о той картине, что мучила ее милю за милей, уже не представляла себе Полли, висящую на двери черного хода. Теперь эта картина лишь удивляла ее, как удивляешься подчас, окончательно проснувшись, при воспоминании о виденном сне. В этом тоже было что-то от сна: та же сила и то же бесстыдство. Впрочем, и та же тщетность.

Не сразу, но после некоторой задержки пришло воспоминание о сделке. О ее нерешительном и примитивно-невротическом предложении сделки.

Но что же она такое там наобещала?

Нет, насчет детей ничего.

Что-нибудь насчет себя самой?

А, вот: она пообещала, что сделает все, что угодно, когда осознает, что от нее требуется. Экая ведь увертка: сделка, которая и не сделка вовсе, а обещание чего-то неизвестно чего.

Все же она перебрала некоторые варианты. Вроде того, как собирают воедино историю, которую намерены с улыбкой кому-нибудь рассказать (нет, теперь уже не Лайонелу, а так, кому-то вообще).

Перестать читать книги?

Взять в семью приемных детей из неблагополучных семей и бедных стран? И, терпеливо трудясь, исцелять их от ран, нанесенных безнадзорностью?

Сходить в церковь? Согласиться уверовать в Бога?

Остричь волосы, перестать пользоваться косметикой, больше никогда не подымать груди, стягивая их в прельстительном бюстгальтере?

И она села на кровать, утомленная как самой этой дурацкой игрой, так и ее постыдной бесполезностью.

Но скорее всего, сделка, условиями которой она теперь связана, заключалась в том, чтобы жить как прежде. И она уже вступила в силу. Надо принимать то, что происходит, и быть открытой тому, что будет дальше. День за днем и год за годом жить и чувствовать то же, что и сейчас, – разве что дети постепенно вырастут; появится, может быть, еще один или двое, и они тоже вырастут, а они с Бренданом будут становиться старше, а потом и вовсе состарятся.

Но в этот момент она вдруг поняла то, чего не понимала раньше, чего не видела с такой ясностью: ведь она рассчитывала на то, что что-нибудь случится, произойдет нечто такое, что изменит ее жизнь. Да и свое замужество она воспринимала как некую перемену в жизни, огромную, но не последнюю.

А теперь – все. Счет переменам кончен – за исключением разве что таких, которые вполне можно предвидеть. Вот, значит, каким будет ее счастье, вот ради чего она шла на сделку. Не будет ничего ни тайного, ни странного.

Вот: имей это в виду, подумала она. Вдруг захотелось театрально встать на колени. А что, дело-то серьезное!

Тут снова позвала Элизбет:

– Мамочка, иди сюда.

И сразу загомонили остальные – Брендан, Полли и Лайонел: кричат, зовут, поддразнивают.

Мамочка.

Мамочка, что же ты?

Иди сюда.

Все это происходило давным-давно. В Северном Ванкувере, когда они жили в каркасно-щитовом (еще говорят «канадском») доме. Ей тогда было двадцать четыре, и разного рода сделки были ей внове.

Ванкувер, гостиничный номер. Мериэл, в то время молодая женщина, надевает короткие белые летние перчатки. На ней бежевое льняное платье, на волосах прозрачный белый шарфик. Волосы темные (тогда они у нее были темные). Она улыбается, потому что вспомнила слова, сказанные королевой Сирикит из Таиланда, – или будто бы сказанные, если верить статье в журнале. Вообще-то, даже и не ее слова: она лишь повторила то, что говорил ей когда-то Бальмен.

«Бальмен учил меня всему. Он мне сказал: „Всегда носите белые перчатки. Это высший шик“».

Высший шик. Чему тут так уж улыбаться? Так и слышится шепот, каким дают совет на ушко, изрекая этакую абсурдную истину в последней инстанции. А как ее руки в перчатках? А что, неплохо: официально, но нежненько, будто лапки котенка.

Пьер спросил тогда, чему она улыбается, и она сначала отмахнулась: «Да так, чепуха», но потом рассказала.

– А кто это – Бальмен? – поинтересовался Пьер.

Они тогда собирались на похороны. Чтобы не опоздать на церемонию, назначенную на утро, приехали с острова Ванкувер, где у них был дом, накануне вечером на пароме. Это был первый раз, когда они остановились в отеле, с момента свадьбы, первой брачной ночи. С тех пор они всегда ездили в отпуск с детьми, которых было уже двое, и каждый раз подыскивали недорогой мотель, где есть семейные номера.

До того раза за всю их совместную жизнь бывать на похоронах им приходилось лишь однажды. У Пьера когда-то умер отец, у Мериэл – мать, но обе эти смерти случились прежде, чем они встретились. А в прошлом году в школе Пьера скоропостижно умер один учитель, заупокойная служба была прекрасна, пел хор мальчиков, и звучали слова старинной, шестнадцатого века, молитвы: «Я есмь воскресение и жизнь… Господь дал, Господь и взял; да будет имя Господне благословенно». Покойному было уже за шестьдесят, его смерть казалась Мериэл и Пьеру лишь слегка преждевременной и сочувствия почти не вызывала. Они не видели большой разницы в том, умрет человек в шестьдесят пять, в семьдесят пять или в восемьдесят пять лет.