Приезжала она всегда летом, как правило, в полосатом шелковистом платье без рукавов и с открытой спиной. Из-за множества мелких темных родинок ее спина особо красивой не была, плечи у нее были костлявые и грудь почти плоской. Отец, помню, поражался тому, как много она может есть, оставаясь тощей. А иногда шутил, переворачивая все с ног на голову, – дескать, при ее-то девичьем аппетите, вона какие она жирные бока наела. (В нашей семье не считалось неуместным невзначай пройтись по поводу чьей-то толщины или костлявости, бледности, красного лица или лысины.)
Ее темные волосы были уложены валиками надо лбом и с боков по тогдашней моде. Смуглое лицо в сеточке мелких морщинок, а рот большой, с довольно толстой нижней губой, почти отвисающей и намазанной яркой помадой, которая оставляла следы на чашках и стаканах. Когда ее рот бывал широко открыт (а он бывал открыт почти все время, так как она непрерывно либо что-нибудь говорила, либо смеялась), было видно, что нескольких задних зубов у нее не хватает. Никто не говорит, что она была красавицей (хотя тут надо учесть, что, на мой тогдашний взгляд, любая женщина старше двадцати пяти давно миновала рубеж, за которым быть красивой она уже не может никак, утратила на это право, а возможно, даже и желание), но она тем не менее была яркой и эффектной. Мой отец в связи с этим задумчиво отмечал, что жизнь в ней бьет через край.
Отца Эльфрида просвещала насчет событий в мире, насчет политики. Отец читал газету, слушал радио, имел о таких вещах свое мнение, но возможность поговорить о них ему выдавалась редко. Мужья тетушек тоже имели мнения, но таковые у них были куцыми и застывшими, а выражались в неизбывном недоверии ко всем публичным фигурам и особенно к иностранцам, так что, за редчайшими исключениями, добиться от них можно было лишь хмыканья и попытки скомкать остатки разговора. Бабушка у меня была глухая, поэтому никому не дано было понять, много ли она знает и что по данному поводу думает, а у тетушек, казалось, предметом гордости было то, насколько они ничего не знают и не обязаны обращать ни на что внимание. Мама у меня была школьной учительницей, она запросто могла показать на карте все страны Европы, но видела все сквозь свой особый увеличительный туман, в котором Британская империя и королевская семья выглядели громадой, на фоне которой все остальное представлялось крошечным и спутанным в один клубок, от которого легко отмахнуться.
Взгляды Эльфриды мало чем отличались от взглядов тетушкиных мужей. Или мне так казалось. Но вместо того чтобы хмыкнуть и перевести разговор на другое, она сперва смеялась ухающим смехом, а потом начинала рассказывать анекдоты о премьер-министрах и американском президенте, о Джоне Л. Льюисе и мэре Монреаля, и в этих анекдотах всем их персонажам здорово доставалось. О членах королевской семьи она тоже много чего рассказывала, но к ним она подходила индивидуально, делала разницу между людьми хорошими, вроде короля, королевы и красавицы герцогини Кентской, и ужасными – такими, как Виндзоры и старый король Эдди, страдавший, как она утверждала, нехорошей болезнью и пытавшийся задушить жену, оставив на ее шее отметины, которые она вынуждена теперь всегда прикрывать жемчугами. Это разграничение хорошо совпадало с тем, которого придерживалась и моя мать (редко, правда, говорившая об этом), так что мать не возражала, хотя намек на сифилис заставлял ее вздрагивать.
Я же при этом, отчаянно храня спокойствие, понимающе усмехалась.
Русских Эльфрида называла всякими странными кличками – Микоянски, Дядяджоски. Она была уверена, что они всем пудрят мозги и что ООН – это фарс, который реально никогда работать не будет, а Япония вновь поднимется, так что, пока имелась возможность, надо было ее прикончить. Квебеку она тоже не верила. Как и папе римскому. С сенатором Маккарти у нее была нестыковка: ей вроде и хотелось быть с ним заодно, но то, что он католик, являлось для нее непреодолимым препятствием. Папу она называла придурочным попом. Придерживалась мысли, что жуликов и мерзавцев следует наказывать на этом свете.
Иногда мне начинало казаться, что она выделывается нарочно, на публику – может быть, чтобы подразнить отца. Чтобы взбесить его или, как он сам сказал бы, пробудить в нем зверя. Но это не потому, что она его не любила или хотела ему досадить. Как раз наоборот. Не исключено, что она мучила его, как девчонки мучат в школе мальчиков, когда взаимные попреки для обеих сторон становятся этаким странным наслаждением, а обидные выпады воспринимаются как похвалы. Отец спорил с ней, причем всегда спокойным ровным голосом, но было ясно, что на самом деле он нарочно ее подначивает. Иногда он вдруг шел на попятную, признавал, что, может быть, она и права: работая в газете, она, вероятно, черпает информацию из источников, которых у него нет. Ну, ты меня просветила, говорил он. Если я что и начал соображать, так только благодаря тебе. А она в ответ: Не мели чепухи, пожалуйста.
– Ну хватит вам! – встревала моя мать в шутливом отчаянии, а может быть, и впрямь доведенная до изнеможения.
Эльфрида же отвечала ей предложением пойти прилечь: дескать, после такого умопомрачительного обеда она этого заслуживает, а посуду помоем мы с Эльфридой. Моя мать страдала тремором правой руки и онемением пальцев и была уверена, что это у нее происходит от переутомления.
Пока мы вместе работали на кухне, Эльфрида рассказывала о знаменитостях – актерах, которые выступали у них в городе, а выступали у них иногда даже кинозвезды, пусть и не первой величины. Понизив голос, еще сиплый после приступа дерзкого хулиганистого хохота, она рассказывала мне о том, как они нехорошо себя ведут, передавала толки о скандалах в их личной жизни, которые еще не выплеснулись на страницы журналов. Упоминала о гомосексуалах, искусственных грудях и о том, как под одной крышей умудряются жить втроем; намеки на такие вещи мне, конечно, попадались в прессе, но слышать об этом впрямую, пусть даже из третьих или четвертых уст, было совершенно ошеломительно.
Что отвлекало мое внимание, так это зубы Эльфриды, причем настолько, что даже во время этих доверительных излияний иногда я теряла нить. Каждый из оставшихся у нее зубов (во всяком случае, передних) был своего, чуть-чуть особенного цвета, двух одинаковых не наблюдалось. Одни, эмаль которых крепче, цветом приближались к темной слоновой кости, другие были то с молочным отливом, то какие-то лиловатые и время от времени поблескивали серебряными ободками, а иногда и чем-то золотым. Зубы у людей в те времена редко бывали столь однородны и презентабельны, как ныне, – если, конечно, это не вставная челюсть. Но у Эльфриды зубы были необычайны именно их индивидуальностью, явственной разобщенностью и внушительными размерами. Когда Эльфрида выдавала очередную колкость – на сей раз заведомо и чрезмерно язвительную, – они, казалось, так вперед и выпрыгивали: этакая дворцовая стража, разномастные лихие копьеносцы.
– Да, с зубами у нее всегда были проблемы, – вздыхали тетушки. – Помните, у нее был даже флюс, и яд от него чуть не привел к заражению крови.
Как это на них похоже, думала я: оставляя без внимания блеск ума Эльфриды, ее вкус и оригинальность, видеть в ней одну только жалкую проблему с зубами!
– Почему она не удалит их? Выдергала бы все, да и дело с концом! – удивлялись они.
– Наверное, не может себе позволить, – проговорила вдруг моя бабушка, в очередной раз удивив собравшихся тем, что все это время она, оказывается, была вполне в курсе разговора.
А меня удивив этим новым, приземленным взглядом на жизнь Эльфриды. Я-то думала, что Эльфрида богата – по крайней мере, в сравнении с остальными родственниками. Она жила в квартире (которую я, правда, никогда не видела, но сам этот факт служил в моих глазах показателем цивилизованности и культуры), одежду покупала, а не шила сама и носила не полуботинки на шнуровке, как почти все знакомые мне взрослые женщины, а сандалии на высоком каблуке, сплетенные из ярких полосок новейшего пластика. И вот поди пойми – то ли бабушка просто отстала от жизни, думая, что приобретение вставной челюсти, как в далеком прошлом, представляет собой финансовую ношу, чтобы поднять которую надо собираться с силами всю жизнь, то ли она действительно знает о жизни Эльфриды такое, о чем я бы никогда не догадалась.
