«Новый мир» № 3, 1998. Дм. Харитонович. «Феномен Фоменко»:

«Цель тоталитарных движений — "мы наш, мы новый мир построим", будет ли этим миром коммунистическое царство свободы, тысячелетний рейх или Великая империя. Но для этого надо, в соответствии с теми же тоталитарными принципами, разрушить "до основанья" старый мир… Наука особенно мешает: царящий в ней культ факта препятствует обязательной вере в счастливое будущее и героическое настоящее (а где требуется — и прошлое)… Посему науку должен заменить наукообразный миф — "мировой лед", "яфетидология", Новая Хронология…»

ОТВЕТ ФОМЕНКО: «Подобную "деятельность" Д. Харитоновича можно квалифицировать лишь как откровенный подлог. Когда аргументов нет, то переводят разговор в другую плоскость. Недаром последняя часть статьи Д. Харитоновича является откровенной попыткой приклеить нам политические ярлыки».

В какой-то степени по пристрастиям ученого можно определить его собственную состоятельность, узнать, что ему «милее». Ю. Шилов с явной симпатией относится к «Влескниге», к сочинениям Воланского и Классена и даже к этимологическим штудиям Ю. Петухова… Последнее, на мой взгляд, особенно показательно.

Кажется, Нильс Бор говорил, что новая идея, чтобы быть истинной, должна быть немого безумной? Чего-чего, а безумных идей всякого рода у нас всегда было более чем достаточно. Может быть, в квантовой механике это нормально, в нашей же исторической науке, и в исторической «механике» в целом, количество безумных идей почему-то никак не способствует приросту знания. Скорее, помогает безумию консолидироваться и казаться истиной в последней (запредельной) инстанции…

У всякого оригинального жанра есть своя духовная и рыночная ниша, свой яркий павильон на книжной ярмарке, а если жанр изначально агрессивен, то он пытается оккупировать все близлежащие ниши. И даже получив отпор, он не сможет стать скромнее (не та генетика), а будет продолжать «бузить» на своей территории. Такова судьба всякого андеграунда, не победившего, но и не проигравшего.

Читатель вправе мне сейчас не поверить, но — к большинству обильно процитированных здесь текстов я отношусь не только с искренним научным интересом, но и получаю от них немалое эстетическое наслаждение. Это не просто так называемый жанр «фолькхистори», фольклорной, народной истории, и не «микроэпохалки» из цикла «нарочно не придумаешь» с последней страницы «Литгазеты». С фольклором этот жанр роднит его недостаточная отрефлектированность, но в то же время это жанр авторской прозы. Она находится где-то на грани между западной фантастикой, готическим романом, русским эпосом, средневековым схоластическим трактатом, альтернативной наукой, литературой конспирологически-апокалиптического свойства, футуризмом и своеобразным толстовством, формой духовного протеста несправедливо обиженных интеллигентов.

Сами авторы, уподобляясь герою мольеровской комедии, не знают, что «говорят прозой». Качество этой прозы, конечно, различно, но в ней можно найти нешуточные, шекспировские страсти, и библейский пафос, и непосредственность раешной поэзии, и дадаистские языковые кульбиты, и заумь постструктурализма. Наука здесь не самоцель, а отсылка к неким внешним ценностям (новооткрытым скрижалям), заявка на конечную истину, «проект» будущей Истины, т. е., скорее, «карта», чем «местность».

Это парадоксальный «дискурс», противостоящий общепринятому мнению, «доксе», но стремящийся стать его неотъемлемой частью. Не кочегары и не плотники (т. е. не высокий андеграунд былых подпольных времен). Авторы весьма популярные, но не слишком уважаемые, как дамы полусвета. «Фикшн», но не «сайенс»; проза, но не Набоков-Булгаков; гумани-таристика, но не Делез-Леви-Стросс, Ортега-и-Гас-сет, Подорога и Жижек. Короче, выходит какая-то «деррида» дурная, как сон про моветон и бесконечность. Здесь можно повозмущаться, но это бесперспективно, лучше расслабиться и получить удовольствие.

Из всех опубликованных книг Ю. Шилова наибольшей научной ценностью обладает многостраничный труд «Прародина ариев» (Киев: СИНТО, 1995). Это подробнейшее исследование археологических памятников бронзового века на территории Украины. Но и здесь интерпретация господствует над объективным описанием, а идеология над наукой.

Как гласит «закон Мёрфи», число разумных объяснений непонятного явления бесконечно. Во всяком случае, чувство меры и некоторая концептуальная осторожность в высказываниях вполне здесь простительны.

Юрий Шилов принципиальный противник социально-экономических объяснений, статистического метода и какого-либо позитивизма в исторической науке. Различия между арийской и прагреческой культурами (на территории Украины бронзового века) он устанавливает по «следам» мифосюжетов (известных нам из поздних литературных источников), выискивая атрибутику соответствующих мифологических персонажей.

Например, рассматривая среди раскопанных памятников ингульской культуры погребения — предположительно — лучника и металлурга (погребения 11 и 13 из кургана I–II села Кайры на Днепре), Шилов уверенно замечает: «мифологически наивыразительнейшее из всех известных ныне захоронений масте-ров» (ук. соч., с. 279), и привязывает к ним образы дполлона Таргелия и Тельхиния, а к металлургу еще Л гиганта Талоса с Зевсом Талейским. Все вместе определяется им как культура ионийцев, ахейцев, либо пеласгов, после распада арийско-греко-армянского единства. Что не мешает ему одновременно видеть в ритуальной символике погребенных признаки хетто-хурритских богов Тепгуба, Тархунтаса, Кумарби и Улликумми, а также осетинского фольклорного героя Батраза (с. 280–283)[46]. Между тем, историкам хорошо известно, что образы самого Зевса (изначально — и.-е. Дьяуса) у расселившихся на новой родине греческих племен часто по многим признакам не совпадают друг с другом, доходя, порой, до полной противоположности.

Но высшая смелость отождествлений, доходящая до «демиургических» высот, — это когда толкованию подвергаются, так сказать, «заочные», отсутствующие в памятниках артефакты. Так (с. 216), сочетание бараньего черепа, обломков сосуда и отрубленной руки подростка (или женщины) с виртуально возможным (хотя и ничем не доказанным) былым присутствием овчины (якобы истлела без следа!) говорит автору об индоевропейской хтонической семантике, связанной с «прядильщицами судеб и лет». (Может быть, меньшим интерпретационным злом было бы просто подкинуть в могилу веретено?..) В другом месте (с. 146), рассуждая о ритуальном предназначении сосудов одного из погребений, автор констатирует: «содержимое сосудов осталось, к сожалению, неизвестным». Тем не менее, там, по его мнению, наверняка содержалась священная амрита, причем приготовленная «с применением человеческой крови и проч.».

Однако особенно впечатляет апелляция Шилова к археологическим памятникам, которых не существует! Точнее, пока не существует, так как они еще не открыты, но зато спрогнозированы (с. 368): «обнаружение их… можно ожидать в том районе, где будут обнаружены и мастерские, изготовлявшие большие усатовские [культура Сев. Причерноморья] кинжалы». «Не исключено, — продолжает автор, — что в том же — еще не обнаруженном — районе зародились не только усатовские статуэтки… но также "кикладские идолы" и соответствующий им… образ древнегреческого Приапа-трифаллуса».

А собственно, почему мы должны отказывать в способностях к паранаучным озарениям автору, чья система как раз и основана не на «устаревшей» причинной логике, а на анализе подсознания и шаманского экстаза? «Пракосмонавты», «туннели бессмертия», влияние космических излучений на развитие тантрических архетипов, и даже предоставление «погребаемым большей самостоятельности в устройстве своей потусторонней судьбы». Последнее особенно радует.

Индивидуальная специфика «экстатического» подхода Шилова к древним цивилизациям заключена в его теории «священной жреческой демократии». Мол, повсюду расхаживали странствующие мудрецы-шаманы и приобщали недоразвившиеся этносы к азам духовной культуры.