— Позвольте, профессор, мы не хотим пренебрегать ни одним шансом для победы!

— Имею честь довести до вашего сведения, что это не касается меня ни в коей степени! М-да!.. Кроме того, имею честь довести также до вашего достопочтенного сведения, что я не предполагаю проводить какие бы то ни было самостоятельные работы, не соответствующие тематике моих личных исследований. Я занимаюсь, с вашего позволения, радиофизикой. М-да!.. В заключение я должен признаться вам, что поражен, удивлен, нахожусь в замешательстве и не в состоянии подобрать объяснения вашему… м-да!.. вашему решению. Засим имею честь принести вам свои уверения в величайшем к вам уважении. В связи с обострением болезни и запрещением врача я принимать участие в работах института в ближайшие месяцы не смогу!

Кленов круто повернулся и, вздернув одно плечо выше другого, направился к выходу.

Марина, провожая его испуганным взглядом, посторонилась.

Члены совета и директор молчали.

Кленов зигзагами прошел коридор, забыл взять у швейцара пальто и вышел на улицу. Ветер раздувал его растрепанные волосы.

Когда вместо переходного мостика Кленов оказался на мостовой, движение остановилось.

На углу его догнал швейцар, передал ему пальто и шляпу. Кленов поблагодарил и набросил на себя пальто так, что одна пола его тащилась по земле. Медленно он поплелся вдоль улицы.

Кленов думал о том, что сообщение о работах Марины проникнет в печать. В одном из научных обзоров Вельт прочтет о них и тогда… тогда он приведет в исполнение свою угрозу, которой навеки связал руки профессору Вонельку… Это была последняя их встреча на «Куин Мери». Вонельк принял британское подданство и навсегда покидал Америку. Вельт все-таки настиг его, уже на борту корабля. Вельт прислал ему радиограмму, поставил в ней свое условие. Теперь он прочтет неизбежное сообщение о создании сверхаккумуляторов в России, и тогда несчастному Кленову уже не предотвратить страшной угрозы, которая нависнет над человечеством.

Только когда профессор скрылся в своем подъезде, следовавшая за ним Марина повернула обратно и в глубоком раздумье пошла по галерейному тротуару.

Когда Ганс Шютте взобрался на палубу, профессор Бернштейн, погруженный в свои мысли, пробужденные словами опьяневшего Ганса, не заметил, как шлюпка отплыла от яхты.

Неужели рушится все его мировоззрение, все его идеалы? Неужели вся работа, которую он делал ради славы, ради возможности самостоятельно и гордо встать на ноги, все его мечты о вездесущем топливе, топливе, которое присутствует повсюду, его многолетний труд, выношенный с детства, — неужели все это должно послужить только чудовищным планам истребления людей? А сам он — только раб. Ученый-раб! Слуга, дающий в руки своим хозяевам силу, которой они хотят уничтожить коммунизм.

Пусть он, профессор Бернштейн, не сочувствует коммунистам, но ведь ими создано много такого, что не может не восхищать всех передовых людей. Неужели же его реакция должна послужить для объединения капиталистических стран против коммунистических, как этого хочет мистер Вельт?

Но сам он, профессор Бернштейн, почему он был до сих пор наивен, как дитя, слеп, глух? Разве он не понимал силы повторяемого им открытия Лиама? Он не должен… он не смеет лгать самому себе. Он прекрасно сознавал все… Он лишь поворачивался спиной к своей совести, он не хотел думать о последствиях; к тому же у государств, которые пожелали бы воевать, и так есть средства страшной разрушительной силы.

Да, есть сильные средства… но все они лишь локального, местного действия… а его реакция, его огненная стена может, двигаясь, уничтожать все… выжигать целые страны. Да, открытие это действительно страшно. Оно было рождено ненавистью: его творец,Лиам, мечтал об уничтожении англичан.

Но что в силах сделать он, жалкий профессор Бернштейн, которого могут в любую минуту выбросить, как ненужную тряпку! Ведь реакция известна самому Вельту, ее уже не скроешь. Значит, прав Ганс: надо подчиняться приказам хозяина, надо истреблять себе подобных. Ведь если не он, то это будут делать другие. Или, может быть, честнее стать в сторону и предоставить все собственному течению?

Нет, это малодушно! Если он был слеп и создал страшную реакцию, то теперь он не имеет права быть в стороне. Но как помешать Вельту пользоваться этим вездесущим огнем? Огонь повсюду… огонь, которым будут дышать, в котором будут сгорать заживо!

Профессор закрыл глаза руками. Перед ним встали картины реакции, распространяющейся по земле.

Нет! Он человек. И если он виноват перед человечеством в своей безумной слепоте, то он обязан исключить возможность применения опасного открытия.

Профессор закинул голову. Какой мертво-яркий Южный Крест! На миг, только на один миг ему стало страшно. Но Бернштейн, никогда не совершавший никаких подвигов и не считавший себя на это способным, нашел в себе силы побороть страх.

Реакция может происходить только в присутствии фиолетового газа. Газ выделяется только в одном месте на земле. Вывод ясен. Профессор Бернштейн уже знал, что должен сделать человек.

В тот момент, когда Бернштейн пришел к этой мысли, он почувствовал удар по голове. Профессор совсем близко увидел дно шлюпки и в следующее мгновение был выброшен за борт.

Когда его лохматая голова всплыла на некотором расстоянии от лодки, пьяный матрос стал искать весло, чтобы ударить никак не тонущего профессора. Но весел не было. Они упали в воду, после того как Ганс Шютте влез по ним на яхту. Матрос выругался и стал подгребать руками к профессору. Бернштейн, увидев это, сделал отчаянную попытку отплыть.

Началось невероятное состязание в скорости между плохо плавающим, едва держащимся на воде человеком и матросом в шлюпке. Руки матроса хлестали по воде, как пароходные колеса. Шлюпка приближалась. Брызги уже долетали до профессора. Слышалось сопение противогазов. Профессор ожидал удара по голове. Однако удара не последовало. Сзади раздался сильный всплеск. Профессор собрал все силы и оглянулся.

Шлюпка перевернулась, а около неё барахтались борющиеся люди. Что-то булькало. Слышались крики.

— Ах ты, рваная покрышка!

Профессор Бернштейн понял, что теряет силы, и закрыл глаза. Какая поразительно соленая вода! И неприятно, когда она наливается в уши… А как же с истреблением людей?

Он едва почувствовал, что его кто-то тянул за волосы из воды. Сидевший на перевернутой шлюпке Ганс Шютте вытащил профессоpa и перекинул через киль его бесчувственное тело.

— Придется вам встать в текущий ремонт, — сказал он и шумно вобрал в себя воздух.

От яхты плыла другая шлюпка, в ней сидел дядя Эд.

— Кто пошел ко дну? — озабоченно спросил он.

— Во всяком случае, профессора я вытащил. Эти проклятые пивные пары, которые лезут здесь из каждой щели, ещё наделают нам хлопот и неприятностей!

Шлюпка дяди Эда причалила к перевернутой лодке.

Когда Ганс Шютте, боцман и Бернштейн поднялись на палубу яхты, спасенный профессор торжественно подошел к Гансу.

— Вы спасли мою жизнь, уважаемый герр Шютте!

— Пустое, герр проф! Я просто вовремя вытащил вас из воды.

— Спасая меня, вы бросились с яхты в воду и рисковали своей жизнью, уважаемый герр Шютте!

— Ну, моя жизнь очень неохотно расстанется со мной! Где она найдет еще такое тельце? А, как вы думаете, дядя Эд?

— Пожалуй, она согласится променять вас только на кита!

Ганс и дядя Эд расхохотались. Профессор остался торжественно серьезным:

— Я приношу вам, уважаемый герр Шютте, свою сердечную благодарность. Вы спасли не только мою жизнь, вы спасли мои большие намерения! Я благодарен вам и объявляю, что спасу вашу жизнь.

Ганс и дядя Эд удивились не столько словам профессора, сколько его искреннему тону.

— Спасибо, герр проф, только представится ли вам такой случай? — усомнился Ганс.